Девушка, которую ты покинул
Шрифт:
Лив смотрит на свои руки, покоящиеся в его широких ладонях. И хорошее настроение в одночасье испаряется.
— Ты что, хочешь… уговорить меня пойти на попятную?
— Но вовсе не потому, почему ты думаешь.
— Что ты этим хочешь сказать?
— Я нашел доказательства. — Он смотрит не на нее, а прямо перед собой.
— Во Франции? — холодея, спрашивает она.
Он упрямо сжимает губы, словно не знает, как много имеет право сказать.
— Я нашел старую газетную статью, написанную американской журналисткой, которой принадлежала
— И что?
— А то, что все эти работы были крадеными. И с нашей стороны это веский довод в пользу того, что картина незаконно поступила в собственность немецких оккупантов.
— Но это всего лишь предположение.
— Но оно ставит под сомнение легальность владения картиной всех ее последующих хозяев.
— Это ты так считаешь.
— Лив, я хорошо знаю свое дело. Мы уже на полпути. И если имеются дополнительные доказательства, можешь не сомневаться, я обязательно их найду.
Она чувствует, что начинает каменеть.
— Мне кажется, ключевое слово здесь «если», — выдергивает она руку.
Пол резко поворачивается и смотрит ей в глаза:
— Ну, хорошо. Я только одного понять не могу. Ладно, отбросим в сторону высокие слова относительно того, что нравственно, а что безнравственно. Нет, я не могу понять, почему такая умная женщина, как ты, цепляется за картину, которая досталась ей почти даром, и не соглашается отдать ее за кучу денег. За хренову кучу денег, гораздо больше, чем она за нее заплатила.
— Дело не в деньгах.
— Ой, только вот этого не надо! Я говорю об очевидных вещах. Что, если ты продолжишь тяжбу и проиграешь? Потеряешь сотни тысяч фунтов. Быть может, даже свой дом. Личную безопасность. И все ради картины? Ты это серьезно?
— Софи не была членом их семьи. Им на нее… им на нее наплевать.
— Софи Лефевр уже восемьдесят лет, если не больше, как умерла. И мне кажется, что сейчас ей уж точно все равно.
Лив слезает с кровати, лихорадочно ищет свои брюки.
— Ты что, действительно ничего не понимаешь? — спрашивает она, рывком застегивая молнию. — Господи! Ты не тот человек, за которого я тебя принимала.
— А вот и нет. Я тот человек, который, как ни странно, не хочет, чтобы ты зазря потеряла свой дом.
— Ох да, я и забыла! Ты тот человек, который пробрался в мой дом, чтобы там нагадить.
— Ты что, думаешь, не нашелся бы кто-нибудь другой, кто взялся бы за такую работу? Лив, дело простое, как дважды два. Кругом полно организаций типа нашей, и никто из них не стал бы отказываться.
— Ну что, мы закончили? — Она уже надела бюстгальтер и теперь натягивает через голову джемпер.
— Вот черт! Послушай, я только советую тебе хорошенько подумать. Я… я не хочу, чтобы ты из какого-то дурацкого принципа потеряла все.
— Надо же! Значит, все дело в заботе обо мне. Ладно.
Пол потирает лоб, словно хочет сохранить остатки самообладания. Затем качает головой:
— Знаешь что, моя дорогая? Полагаю, причина вовсе не в картине. Причина в твоей неспособности двигаться вперед. Отдать картину — значит оставить Дэвида в прошлом. И ты на это не способна.
— Я сделала шаг вперед! Ты сам знаешь, что я сделала шаг вперед! А что, по-твоему, черт возьми, означала для меня прошлая ночь?!
— Послушай меня, — смотрит он на нее. — Я не знаю. Действительно не знаю.
И когда она вихрем проносится мимо него, он даже не пытается ее остановить.
25
Двумя часами позже Лив, сидя в такси, смотрит, как Генри на ходу уминает датское печенье и запивает его кофе. От этого зрелища у нее начинаются спазмы в животе.
— Пришлось отвести детей в школу, — объясняет он, стряхивая крошки на колени. — Вечно не успеваю толком поесть.
На Лив темно-серый приталенный пиджак, из-под которого виднеется голубая блузка. Для нее подобный наряд — своего рода доспехи. Ей надо что-то ответить Генри, но она не в состоянии открыть рот. Сказать, что она нервничает, — значит ничего не сказать. Она вся точно натянутая струна. Дотронешься до нее — и, кажется, она зазвенит.
— Стоит мне только сесть за стол, чтобы спокойно выпить кофе, как тут же кто-нибудь из детей требует дать ему тост или овсянку.
Она молча кивает. В ушах до сих пор стоит голос Пола: «Все эти работы были крадеными».
— Я, наверное, год питался лишь тем, что мог найти, уже убегая на работу, в хлебнице. Даже пристрастился к пресным лепешкам.
У здания суда ждут какие-то люди. А на ступеньках лестницы собралась небольшая толпа. Лив думает, что это зеваки, но когда она выходит из такси, Генри хватает ее за руку.
— О господи! Постарайтесь пониже опустить голову, — говорит он.
— Что?
И едва она успевает ступить на тротуар, как ее ослепляют вспышки фотокамер. На секунду Лив будто парализует. Но вот уже Генри чуть ли не волоком тащит ее за собой, кто-то пихает ее локтем, кто-то выкрикивает ее имя. Кто-то всовывает ей в ладонь записку, и она слышит панические нотки в голосе Генри, когда толпа начинает сжиматься вокруг нее. Она видит вокруг себя пиджаки, пиджаки и темные призрачные отражения огромных объективов.
— Всем посторониться! Пожалуйста, назад!
Она замечает блеск латуни на полицейской форме и закрывает глаза, а потом чувствует, что Генри усиливает хватку, так как ее отпихивают в сторону.
Наконец они проходят через охрану и оказываются в торжественной тишине здания суда. Лив ошеломленно моргает, не в силах оправиться от шока.
— Какого черта здесь происходит? — тяжело дыша, спрашивает она.
Генри приглаживает волосы и поворачивается, чтобы выглянуть из дверей на улицу: