Девушка на скале
Шрифт:
Подходили со своими фонарями Торо и индеец. Через несколько мгновений, взглянув на освещенное фонарем лицо француза, Дэвид подумал, что этот человек — живое воплощение того нового мира, в который он, выпрыгнув из багажного вагона, ныне вступал. Торо имел очень живописный вид: обрамленное темной бородой лицо, белые, точно слоновая кость, зубы, яркая, трехцветная, обшитая красной каймой шерстяная куртка Гудзоновой компании и причудливая шапка из меха водяного кота — все это произвело на Дэвида сильное впечатление. В придачу ко всему голос Торо гремел, когда он, мешая французский язык с индейским, выражал свою радость по поводу того, что отец Ролан не умер и наконец приехал. Позади француза, напоминая таинственного бронзового сфинкса, стоял закутанный индеец с неподвижным темным лицом. Но его глаза засияли, когда отец Ролан поздоровался с ним, — засияли так, что Дэвид был им сразу очарован.
— Счастлив с вами встретиться, мсье, — проговорил француз.
Нация, к которой он принадлежал, сохраняла свою вежливость даже в лесах. Пожатие Торо походило на пожатие отца Ролана — таких рукопожатий Дэвиду не приходилось испытывать при встречах со своими городскими друзьями.
Затем отец Ролан произнес:
— Это Мукоки, который служит мне уже много лет.
Дэвид протянул индейцу руку. Несколько секунд Мукоки смотрел ему прямо в глаза, затем его плащ распахнулся, и тонкая темная рука высунулась наружу. Получив урок от отца Ролана и француза, Дэвид вложил в пожатие всю свою силу. Никогда в своей жизни Мукоки не удостаивался такого теплого пожатия белого человека, если не считать его хозяина, отца Ролана.
Тем временем отец Ролан успел справиться насчет ужина. Торо что-то ответил по-французски.
— Он говорит, что хижина напоминает начиненную вкусными вещами большую жареную утку, — со смехом сказал отец Ролан. — Идемте, Дэвид! Наши вещи заберет Мукоки.
После непродолжительной ходьбы Дэвид увидел хижину. Она стояла под защитой темных сосен. В двух окнах, выходивших в сторону полотна железной дороги, приветливо светился огонь. Когда путники приблизились, Дэвид услышал зловещий лязг цепей и скрежет зубов. Лай лисиц прекратился, а вой и рычание собак стали еще более яростными. Пройдя еще несколько шагов, они очутились перед дверью. Открыв дверь, Торо отступил назад.
— Сперва вы, сударь, — улыбнувшись, сказал он по-французски Дэвиду. — Если бы я вошел в свой дом раньше гостя, это принесло бы мне несчастье, быть может, все мои лисицы подохли бы.
Дэвид вошел в хижину. Спиной к нему, склонившись над столом, стояла индеанка. Она была стройна, как тростинка; ее блестящие черные волосы двумя длинными тяжелыми косами спускались вдоль ее спины. Через мгновение индеанка повернула свое круглое темное лицо; ее глаза и зубы блеснули, но она не промолвила ни слова. Торо, согласно своим понятиям, счел излишним представить Дэвиду свою жену, походившую на дикий лесной цветок. Отец Ролан, потирая руки и смеясь, что-то сказал женщине на ее родном языке, и та застенчиво засмеялась. Ее веселость оказалась заразительной: Дэвид улыбнулся, лицо отца Ролана от удовольствия покрылось маленькими морщинами, зубы француза так и сверкали. В большой печи трещал огонь.
Чудесная перемена стала медленно происходить в Дэвиде. Эта сколоченная из грубых бревен хижина своим весельем подействовала на него возбуждающим образом. Его тело, ослабевшее под бременем долгих душевных и физических страданий, казалось, наполнилось новыми силами.
Мари что-то сказала своему мужу; тот, распахнув дверцу духовки, вытащил громадную сковородку с жарким, при виде которого отец Ролан вскрикнул от радости.
— Утка, откормленная рисом, и кролик, мой любимец кролик, зажаренный с луком и хорошо поперченный, — пожирая глазами сковороду, объявил отец Ролан. — Разве есть на земле лучшее блюдо, чтобы вдохнуть жизнь в человека? А кофе, Дэвид! Кофе, приготовленный Мари! Ведь это настоящая амброзия, настоящий эликсир юности! Снимите пиджак, Дэвид, и будьте, как дома!
Снимая пиджак, а вслед затем воротник и галстук, Дэвид думал о своем чемодане, полном изящных костюмов, пикейных рубах, высоких воротничков, замшевых перчаток и почувствовал, как загорелись кончики его ушей. Он сейчас жалел, что отдал отцу Ролану квитанцию от этого чемодана.
Дэвид и отец Ролан сели за стол. Торо сел с ними за компанию, а Мари осталась стоять позади. Вначале Дэвид недоумевал, как приступить к делу. Перед ним стояла большая оловянная тарелка, а на ней лежала трехфунтовая жирная, прекрасно зажаренная утка. Чтобы выиграть время, он засучил рукава и выпил стакан воды, вместе с тем наблюдая за голодным отцом Роланом. Тот вонзил свою вилку в грудь утки, схватил пальцами ножку и, сильно дернув, оторвал ее. Дэвид и раньше ел уток, подававшихся под изысканными соусами, но та, которую он ел у Торо, была совсем не похожа на все, которые ему приходилось пробовать. Он с опасением принялся за трехфунтовую порцию, а покончив с ней, почувствовал такое удовлетворение, какого никогда прежде не испытывал. Дэвид готов был устыдиться своей прожорливости, но заметил, что отец Ролан, казалось, только вошел во вкус: справившись с уткой, тот с жаром атаковал кролика с луком. Дэвид же ограничился тем, что выпил три чашки кофе.
Окончательно насытившись, отец Ролан откинулся со вздохом удовлетворения и вытащил из одного из своих объемистых карманов потертый кожаный мешочек. Оттуда достал черную трубку и табак. Торо и Дэвид последовали его примеру.
Мари уселась около стены и не присоединялась к их обществу. Опираясь на руку, сияющими глазами она смотрела на довольные лица мужчин. Картина, представшая ее взору, вполне вознаграждала ее за все труды. У нее был счастливый вид. Дэвид чувствовал, что в этой простой бревенчатой хижине царила радость, радость дружбы и любви, которой так сильно недоставало ему в его богатом, роскошном доме.
Немного времени спустя Торо провел Дэвида в предназначенную для него маленькую комнатку, отделенную деревянной перегородкой от комнаты, в которой должен был спать отец Ролан. Владелец лисьего питомника поставил на стол около кровати лампу и пожелал Дэвиду спокойной ночи.
Был третий час, но Дэвиду не хотелось спать. Сняв ботинки и наполовину раздевшись, он сел на край кровати и унесся мыслями к событиям последних часов. Он снова вспоминал женщину в поезде — женщину с такими прекрасными, темными глазами и изможденным лицом, и достал из кармана позабытый ею пакет. Он с любопытством посмотрел на красный шнурок, обратил внимание, как крепко был затянут узел, и долго вертел пакетик в руках прежде чем разорвал шнурок. Ему было несколько стыдно той горячности, с которой он стремился узнать, что завернуто в истрепанную газету. Он сознавал неблагородство своего любопытства, хотя и уверял себя, что сейчас, когда пакет остался без владельца, нет никаких причин не развернуть его. Дэвид не сомневался, что ему больше никогда не придется увидеть эту женщину, что она навсегда останется для него загадкой, разве только содержимое пакета откроет ему ее имя.
Спустя полминуты, газета лежала на полу; Дэвид, приблизившись к лампе, наклонился над своей находкой. Приоткрыв от изумления рот, с замирающим сердцем он внимательно смотрел.
Глава V. ДЕВУШКА НА КАРТОЧКЕ
Дэвид держал в руках фотографическую карточку девушки. Начав разворачивать газету, он увидел край серого картона и угадал, что содержалось в пакете. А взглянув на карточку, он застыл в изумлении.
Для него это была странная ночь. Какие-то неведомые силы вовлекли его в таинственное приключение и заставили забыть о самом себе. Он испытал новые чувства, встретился с новыми людьми и заглянул в новую жизнь. Он видел горе и счастье. В течение последних часов с ним случилось много неожиданностей, но самое необычайное ощущение он испытывал теперь, сидя в одиночестве на краю своей кровати.
Девушка на карточке казалась не мертвым произведением фотографического аппарата — она казалась живой! Таковы были первая мысль, первое впечатление Дэвида. Можно было подумать, что это именно он, неожиданно подойдя к ней, взволновал ее своим появлением, вызвав в ней этот взгляд — напряженный, немного испуганный и в то же время сердитый взгляд человека, застигнутого врасплох и готового к бегству. В эти первые мгновения Дэвид не изумился бы, если бы девушка стала двигаться, убегать от него и с быстротой птицы исчезла бы с картона. Ведь не могло быть сомнений, что кто-то застиг ее врасплох; испугал ее и в то же время рассердил; вызвал в ней стремление вспорхнуть, как потревоженная птица — и в этот самый момент щелкнул аппарат.