Девушка под сенью оливы
Шрифт:
– Но ничего не повреждено, – добавил он в конце рассказа. – Все осталось как было.
Она слушала с интересом. Майор был предельно вежлив и даже галантен. Наверняка у него есть свои хитроумные планы на ее счет, недаром же он кормит ее, покупает одежду, ведет всякие интеллигентные разговоры об искусстве, как будто нет войны и как будто они коллеги, а не враги. Потом они забрели в католическую церковь. Шла служба. Какой-то немецкий органист самозабвенно играл токкату Баха, а потом исполнил фугу до-минор. В храме было полно немецких офицеров. Они сели рядом с ними и погрузились в
Вторую ночь она тоже спала одна, и следующую тоже. Брехт выискал какой-то поезд, который ходит на побережье, и они отправились на пляж. Нашли бухту, в которой не было мин, и провели целый день у моря. Он плавал, она сидела и смотрела, как он плавает. У него было красивое тело, общее впечатление портило лишь бедро, обезображенное уродливым шрамом. Она вспомнила, как делала ему перевязки, как мерила пульс, как омывала его раны. Странное чувство вдруг шевельнулось у нее в груди. Нечто схожее она испытала тогда, когда они остались с Брюсом наедине. Она знала, что это чувство называется желанием. Значит, не все еще в ней омертвело, значит, простые человеческие инстинкты еще не угасли окончательно. Эту ночь она спала плохо. Долго металась без сна, вспоминая красивое тело Брехта, представляла себе, как он ловко нырял в волны, а потом плыл к берегу. Потом ее стал донимать страх, что он за ней наблюдает. Ей мешало все: и шум вентилятора у потолка, и страшная духота в комнате, и собственные расходившиеся чувства.
Он всегда так внимательно смотрит на нее, слегка склонив голову набок, особенно когда говорит. И в его бледно-голубых, похожих на ирисы глазах всегда столько теплоты и даже нежности. В сущности, он ведь еще так молод… и так обаятелен. В нем есть в избытке все то, чего ей так долго не хватало.
Но она тут же спохватывалась и пыталась остудить свой пыл. Как можно смотреть с таким сладострастием на врага? И ничего не могла с собой поделать. Широкие плечи, крепкие бедра, стройные ноги, мускулистое тело. Каково это – оказаться в объятиях такого красавца?
Вне всякого сомнения, она тоже возбуждала его. Пенни чувствовала это, как чувствуют запах дыма при легком дуновении ветерка. И ее пугал этот огонь страсти, который все сильнее разгорался в душе каждого из них.
– Может, вы хотите побродить по городу одна? – предложил он на следующее утро, когда они сидели на площади за столиком уличного кафе и пили самый настоящий, а не суррогатный кофе. – Только будьте предельно осторожны! В этом городе полно мест, где опасно показываться девушкам и иностранцам.
– Я уже не молоденькая девчонка! – отрезала она. – И чужачкой себя не считаю. Я прожила в Афинах несколько лет. Я здесь работала. Этот город уже давно стал мне родным.
– То было до войны. А сегодня Афины превратились в джунгли. Хотите навестить свою бывшую школу археологии?
– Нет, слишком много воспоминаний! – отрицательно покачала она головой. – А у вас какие планы на сегодня? – Внезапно она поняла, что ей не хочется оставаться одной.
– Никаких особых планов. Вернусь к себе в номер и займусь письмами. Я уже так давно не видел родных. Меня тревожит, что с ними и как.
Он рассказал ей о младшей сестре, о том, как Катрина попала в аварию. А она, в свою очередь, рассказала ему об Эвадне и Зандере, о том, как к ней в Афины приезжал отец, о том, как она почти что сбежала в свое время из дома, нарушив все великосветские планы матери. Но все же она отстояла право жить своей жизнью, так, как ей бы никогда не позволили жить дома.
– А я ведь тоже сбежал в армию, – рассмеялся он, выслушав ее исповедь. – Отец хотел, чтобы я занимался имением, мечтал увидеть меня преуспевающим фермером. Кто знает, – он подавил грустный вздох, – быть может, отец был прав. Лучше быть фермером, чем солдатом.
Она промолчала, напряженно вглядываясь в уцелевшие здания. И снова они провели целый день в блужданиях по городу и в разговорах. Они говорили обо всем на свете, но только не о войне и не о Крите. Дни его отпуска стремительно таяли. Он сказал, что его желание отправиться в действующую армию было вполне осознанным и продуманным шагом. Но пока нет никакой определенности с тем, куда его направят. И ей вдруг стало страшно за него. Боже, ужаснулась она уже в следующее мгновение, она волнуется за судьбу Брехта, переживает – а вдруг его убьют. Какой позор!
Ужинали они в том самом кафе «Зонар», где она столько раз бывала до войны. В гостиницу возвращались пешком, шли неторопливо и неспешно разговаривали о раскопках, об археологических чертежах и эскизах, словом, обо все том, что интересовало их обоих в той прежней, довоенной жизни. Уже на самых подступах к гостинице у Пенни вдруг мелькнула мысль, что майор никогда не опустится до того, чтобы требовать с нее расплаты за свое спасение. Он вообще не станет добиваться ее силой. Видимо, он тоже боится того чувства, которое неуклонно зрело в его душе. Это чувство было странным и новым для каждого из них. Оно было похоже на запретную территорию, вход на которую им до сего дня был заказан. Или на минное поле, по которому не следует бродить даже вдвоем.
Вернувшись к себе в номер, Пенни вознамерилась сделать то, что собиралась уже давно: до блеска вымыть волосы. Но солярка и соль настолько въелись в кожу, что обычным мылом она так и не добилась нужного результата. Волосы остались тусклыми и слипшимися.
– Надо какое-нибудь более сильное средство, – посочувствовал Брехт. – Пойду поищу что-нибудь у администратора.
Вскоре он вернулся с бутылкой обезжиривающего средства.
– По-моему, это самый обычный скипидар, – принюхалась Пенни. – Ну уж нет! Лучше я обрежу волосы!
– Только через мой труп! – возмутился Райнер. – Надо попробовать! Позвольте я помогу вам. Наклоните голову над раковиной, а я буду промывать прядь за прядью. Не бойтесь, я когда-то так мыл волосы своей младшей сестренке.
Она безропотно склонила голову над раковиной, и он стал осторожно брать пряди ее волос, тщательно намыливая каждую, а потом обильно прополаскивая их водой.
– Ну что? Скрипят?
– По-моему, уже да, – пробормотала она, слепо щурясь от попавшего в глаза мыла.