Девушка с жемчужиной

Шевалье Трейси

— Поговори со своей хозяйкой, — тихо сказала я. — Но поговори с ней наедине.

Хотя я стояла спиной к двери, я услышала шорох — Корнелия, крадучись, отошла.

Таннеке послушалась голоса благоразумия. С каменным лицом она передала мне Иоганна и пошла искать Марию Тинс. Прежде чем посадить мальчика себе на колени, я стерла красную полосу со своего фартука тряпкой и бросила ее в огонь. Но пятно осталось. Я сидела, держа на руках мальчика, и ждала решения своей судьбы.

Я до сих пор не знаю, что Мария Тинс сказала Таннеке, каким образом она убедила ее молчать — угрозами или посулами. Но своего она добилась — Таннеке ни слова не сказала о моих занятиях

на чердаке ни Катарине, ни девочкам, ни даже мне. Но она, как могла, усложняла мою жизнь — причем нарочно. То послала меня обратно в рыбный ряд, когда я принесла треску, которую она заказала, утверждая, что велела мне купить камбалы. Она стала неряшливей и нарочно сажала жирные пятна на свой фартук, чтобы мне было труднее его отстирывать. Она перестала выносить помойное ведро, больше не приносила воды из канала, чтобы наполнить бак на кухне, и отказывалась мыть полы. И даже, злобно глядя на меня, отказывалась убрать ноги, когда я мыла пол на кухне. Мне приходилось оставлять место под ее ногами невымытым, а потом оказывалось, что под одной ногой скрывалось липкое жирное пятно.

У нее уже не бывало добрых моментов, когда она говорила бы со мной дружеским тоном. И я стала чувствовать себя одинокой в доме, полном народу.

Я уже больше не осмеливалась приносить отцу вкусные кусочки из кухни, чтобы немного его порадовать. Я не сказала своим родителям, как трудно мне стало в доме на Ауде Лангендейк и как я вынуждена следить за каждым своим шагом. Не могла я им рассказать и про то хорошее, что у меня осталось, — краски, которые я растирала для хозяина, ночи, когда я сидела в мастерской, минуты, когда мы с ним работали бок о бок и его присутствие согревало меня.

Единственное, о чем я могла им рассказывать, были его картины.

Как-то в апреле, когда уже стало тепло, я шла по Коорнмаркту в аптеку, и со мной рядом вдруг оказался Питер-младший, который поздоровался со мной. Я и не заметила, как он меня догнал. На нем был чистый фартук, и он нес пакет, который, как он сказал, надо было доставить в один из домов на Коорнмаркте. Нам было с ним по дороге, и он попросил разрешения проводить меня. Я кивнула — у меня не было причин ему отказывать. Зимой я видела его раз или два в неделю в мясном ряду. Мне всегда было трудно выносить его взгляд, который как бы впивался в меня. Мне не нравилось, что он обращает на меня внимание.

— У тебя усталый вид, — сказал он. — И глаза покраснели. Наверное, тебя заставляют слишком много работать.

Да, меня заставляли слишком много работать. Хозяин давал мне столько слоновой кости, что мне приходилось вставать очень рано, чтобы успеть ее истолочь. А накануне вечером Таннеке заставила меня еще раз вымыть пол, уронив на него сковороду с жиром.

Мне не хотелось в чем-нибудь упрекать хозяина.

— Таннеке на меня взъелась, — сказала я, — и наваливает на меня все больше работы. И потом, с наступлением тепла мы начали весеннюю уборку дома.

Я добавила это, чтобы он не думал, что я жалуюсь на Таннеке.

— Таннеке — женщина с заскоками, — сказал он, — но предана хозяевам.

— Только Марии Тинс.

— Нет, всей семье. Помнишь, как она защищала Катарину от ее сумасшедшего брата?

Я покачала головой:

— Я не знаю, о чем ты говоришь.

Питер был явно удивлен:

— Да об этом в мясном ряду судачили несколько дней. Но ты не занимаешься сплетнями — да? Глаза у тебя открыты, но рот на замке. Не слушаешь сплетен и не пересказываешь их, — с одобрением сказал он. — А мне от них некуда деваться — старухи

весь день перемывают людям косточки, дожидаясь своей очереди. Поневоле кое-что застревает в памяти.

— А что сделала Таннеке? — не удержавшись, спросила я.

Питер улыбнулся:

— Когда твоя хозяйка была беременна предпоследним ребенком — как там его зовут?

— Иоганн — как отца.

— Ну да, как отца.

Улыбка Питера погасла, словно на солнце набежало облако.

— Так вот, — вернулся он к своей истории, — однажды к ним в дом заявился брат Катарины, Биллем, и начал ее бить. А она уже была на восьмом месяце.

— За что?

— У него, говорят, не все дома. Он часто бросается на людей. И отец у него такой же. Ты ведь знаешь, что Мария Тинс давно разошлась с отцом Катарины. Он ее тоже бил.

— Муж бил Марию Тинс? — изумленно повторила я. Я не могла себе представить, чтобы кто-нибудь осмелился бить Марию Тинс.

— И вот когда Биллем начал бить Катарину, Таннеке вроде загородила ее собой и даже как следует накостыляла ему.

«А где же в это время был хозяин?» — подумала я. Не может быть, чтобы оставался в мастерской. Наверное, ушел в Гильдию, или с Левенгуком, или зашел в харчевню матери.

— В прошлом году Мария Тинс и Катарина добились, чтобы Виллема заперли в собственном доме и запретили выходить на улицу. Поэтому-то ты его и не видела. Неужели ты ничего про это не слышала? Они что, у вас доме никогда не разговаривают?

— Со мной нет. — Я вспомнила, сколько раз Катарина уединялась с Марией Тинс и как они замолкали при моем появлении. — А под дверьми я не слушаю.

— Ну конечно! — Питер опять заулыбался, будто я рассказала ему смешную историю. Как и все, он считал, что все служанки подслушивают под дверьми. О служанках много всякого говорится, и все считали, что я такая же.

Остаток пути я молчала. Я и не представляла, чтобы у Таннеке хватило мужества вступиться за Катарину, несмотря на все, что она говорит у нее за спиной. Не могла я представить и того, чтобы Катарина позволила родному брату ее бить и что у Марии Тинс такой сын. Я подумала: а Франс может побить меня на улице? — и решила, что это невозможно.

Больше Питер ничего не рассказал — он и так видел, что я поражена. Около аптеки он только тронул меня за локоть и пошел дальше. Мне пришлось постоять минуту, глядя в темно-зеленую воду канала, чтобы прийти в себя. Потом я тряхнула головой и вошла в аптеку. Перед глазами у меня был нож, который волчком крутился по полу матушкиной кухни.

Однажды Питер явился на воскресную службу в нашей церкви. Он зашел уже после нас троих и сел в заднем ряду. Увидела я его лишь после службы, когда мы разговаривали в церковном дворе с соседями. Питер стоял в стороне и наблюдал за мной. У меня перехватило дыхание. Хорошо хоть, что он протестант. До тех пор я не была в этом уверена. Поступив на службу в Квартал папистов, я стала во многом сомневаться.

Матушка посмотрела в ту же сторону:

— Кто это?

— Сын мясника.

Матушка посмотрела на меня странным взглядом. В нем было любопытство и почему-то страх.

— Подойди к нему, — прошептала она, — и приведи сюда.

Я послушалась ее и подошла к Питеру.

— Зачем ты пришел? — спросила я, хотя и понимала, что должна быть с ним любезнее.

Он улыбнулся:

— Привет, Грета! А доброго слова у тебя для меня не найдется?

— Зачем ты пришел?

— Я хожу на службы в разные церкви Делфта, чтобы выбрать, какая мне больше понравится. На это, наверное, уйдет много времени.