Девушки из Шанхая

Си Лиза

— Брат любил своих сестер и в конце концов согласился поменяться с ними местами, — продолжает мама. — Сестры упаковали свои иглы и отправились в новый дом. Люди на земле смотрели на луну и видели там мужчину. Что случилось с сестрами, спрашивали они. Теперь, когда кто-нибудь смотрит на солнце, сестры колют его своими семьюдесятью иглами, если тот глазеет слишком долго. Те, кто не отводят взгляда, слепнут.

Мэй медленно выдыхает. Я так хорошо знаю ее. Она вот-вот заснет. В углу ворчит хозяйка дома — ей тоже не понравилась эта история? У меня болит все тело, а теперь —

и сердце. Я закрываю глаза, чтобы сдержать слезы.

Полет в ночном небе

На следующее утро хозяйка кипятит нам воду для умывания. Она готовит чай и вновь предлагает нам джук.Втирает нам в ступни новую порцию своей мази и дает ветхие, но чистые бинты, чтобы перевязать волдыри. Потом она провожает нас во двор и помогает маме забраться в повозку. Мама предлагает ей деньги, но она оскорбленно отмахивается и отворачивается.

Все утро мы идем вперед. Над полями колышется туман. Порой из деревень до нас долетает запах горящего сена и вареного риса. Моя шляпка с перьями и зеленая шляпка Мэй, уцелевшие в погроме, устроенном Старым Лу, теперь заботливо упакованы, и солнце начинает поджаривать наши лица.

Иногда мы с Мэй подсаживаемся к маме в повозку. Наш возчик не жалуется, не угрожает нас бросить и не торгуется — он героически продолжает шагать вперед.

Ближе к вечеру, как и накануне, он поворачивает на тропинку, ведущую к ферме — еще более неказистой, чем вчерашняя. Женщина с привязанным за спиной ребенком разбирает семена, мужчина оценивающе смотрит на нас, прикидывая, сколько с нас можно взять. Видя мамины ноги, он беззубо ухмыляется. За сухие подстилки из колосьев мы платим гораздо больше, чем они того стоят.

Мама с Мэй почти сразу же засыпают. Я лежу и разглядываю потолок, слушаю, как бегают вдоль стен крысы, останавливаются, что-то грызут. Всю жизнь я была очень избалована по части еды, путешествий и комфорта. Теперь же я размышляю о том, как легко мы трое и подобные нам баловни судьбы можем погибнуть в пути. Мы не умеем жить впроголодь, сражаться за каждый новый день. Но живущая здесь семья и женщина, приютившая нас вчера, прекрасно знают, каково это. Если за душой ничего нет, не так страшно чего-то лишиться.

На следующее утро мы проходим по спаленной дотла деревне. По дороге видим тех, кто безуспешно пытался сбежать: расстрелянные и заколотые мужчины, брошенные дети и женщины в одних рубахах — их тела обнажены ниже пояса, окровавленные ноги неестественно раскинуты. После полудня мы проходим мимо трупов китайских солдат, разлагающихся под палящим солнцем. Один из них свернулся калачиком, закусив тыльную сторону ладони, как будто перед смертью пытался заглушить страшную боль.

Как далеко мы ушли? Этого я не знаю. Возможно, мы проходим около двадцати километров в день. Сколько нам еще идти? Этого мы тоже не знаем. Но мы должны двигаться вперед, уповая на то, что доберемся до Великого канала, не наткнувшись на японцев.

Тем вечером рикша вновь сворачивает к какой-то лачуге, на этот раз пустой: видимо, хозяева недавно покинули ее. Все вещи на месте,

включая цыплят и уток. Возчик, порывшись в шкафах, находит засоленную репу. Мы беспомощно наблюдаем, как он готовит рис. Как могло так случиться, что прошло три дня, а мы все еще не знаем, как его зовут? Он старше нас с Мэй, но моложе, чем мама. Однако мы зовем его «бой», а он отвечает нам с почтением. После еды он находит в комнате благовония, отгоняющие насекомых, зажигает их и уходит спать на улицу. Мы уходим в другую комнату, где стоит самодельная кровать: три доски, положенные на козлы для пилки дров. Мэй вытягивается поперек досок. В ногах у нее лежит подбитый ватой плед — сейчас слишком жарко, чтобы укрываться, и мы стелем его на доски, чтобы иметь хоть какую-то прослойку между ними и нашими телами.

Ночью приходят японцы. Мы слышим их топот, хриплые гортанные голоса и крики возчика, умоляющего о пощаде. Хотел он того или нет, его страдания и смерть дают нам время спрятаться. Но мы в двухкомнатной лачуге — где здесь укрыться? Мама велит нам снять доски с козел и прислонить к стене.

— Прячьтесь за них! — приказывает она. Мы с Мэй переглядываемся. — Быстро! — шепчет она. — Прячьтесь!

Когда мы с Мэй забираемся за доски, мама наклоняется к нам. В руках у нее мешочек с приданым и наши документы, завернутые в шелк.

— Возьмите.

— Мама…

— Тихо!

Она хватает меня за руку и вкладывает в нее мешочек и бумаги. Мы слышим, как она с трудом переставляет козлы, прижимая ими доски так, что мы с Мэй вынуждены прижаться щеками к стене — так мало места она нам оставила. Но наше убежище вряд ли можно назвать надежным, рано или поздно солдаты все равно нас обнаружат.

— Сидите здесь, — шепчет нам мама. — Не выходите, что бы вы ни услышали.

Она берет меня за руку, сжимает ее и переходит на сэйяп, чтобы Мэй не понимала ее:

— Перл, ты меня поняла? Сидите здесь! Не позволяй сестре выходить!

Мы слышим, как мама выходит из комнаты, хлопнув дверью. Мэй прерывисто дышит рядом со мной, и я чувствую, как ее дыхание жарко и влажно касается моего лица. Сердце колотится у меня в груди.

Мы слышим, как в другой комнате распахивается дверь, слышим топот сапог и громкие голоса солдат. Вскоре мы слышим, как мама умоляет их и пытается торговаться. Вдруг дверь в нашу комнату открывается, и свет фонарика пляшет по стенам и нашему укрытию. Мать кричит — коротко и пронзительно, — дверь захлопывается, и свет исчезает.

— Мама, — хнычет Мэй.

— Тихо! — шепчу я.

Мы слышим голоса и смех, но мама молчит. Они уже убили ее? Если да, значит, сейчас они придут сюда. Я должна сделать что-нибудь, чтобы спасти сестру. Я роняю отданные мне мамой вещи и начинаю выбираться из-за досок.

— Нет!

— Тихо!

Несмотря на тесноту, Мэй тянется ко мне и хватает меня за руку.

— Не выходи, Перл, — умоляет она. — Не бросай меня.

Я стряхиваю ее руку и, стараясь двигаться как можно тише, вылезаю наружу. Не медля ни секунды, я подхожу к двери, открываю ее, вхожу в комнату и закрываю дверь за собой.