Девушки из Шанхая
Шрифт:
— Конечно хочется. Но что, если правительство лжет?
— Зачем ему лгать?
— А когда оно нам не лгало? А если они решат нас депортировать? Если они докажут, что Сэм находится здесь нелегально, меня тоже вышлют.
Поразмыслив, моя сестра говорит:
— Я не хочу тебя терять. Я обещала отцу Лу, что не позволю им выслать вас. Сэм должен признаться — ради Джой, ради тебя, ради всех нас. Это даст ему шанс получить амнистию, объединить семью и наконец-то избавиться от всех этих тайн.
Я не понимаю, почему моя сестра не желает видеть проблемы. Но, в конце концов, она замужем за легитимным гражданином, приехала сюда в качестве законной жены и над ней, в отличие от нас с Сэмом, не
Обняв меня и прижав к себе, моя сестра утешает меня, будто я — моймой,а она — цзецзе.
— Не волнуйся, Перл. Мы наймем адвоката, и он все устроит…
— Нет! Мы уже проходили через это на острове Ангела. Мы не позволим им ничего сделать с Сэмом, со мной, с кем-либо из нас. Мы будем вместе противостоять их обвинениям, как мы это делали на острове Ангела. Мы запутаем их. Но главное — держаться своей истории.
— Это правда, — соглашается Сэм, выходя из темноты и бросая в огонь очередную пачку газет и воспоминаний. — Главное — доказать, что мы самые лояльные в мире американцы.
Мэй это не по душе, но она — моя моймойи невестка и вынуждена повиноваться.
Мы ничего не рассказываем Джой, надеясь, что ее неосведомленность поможет нам. Их с Мэй не вызывают на допросы, и никто не приходит к нам поговорить с Верном. Но мы с Сэмом в течение следующих четырех недель ходим на бесконечные дознания. Когда специальный агент Сандерс передает наше дело агенту Майку Биллингсу, работающему на службу иммиграции, не знающему ни слова ни на одном из китайских диалектов и по дружелюбию сравнимому с председателем Пламбом, мы ходим на эти дознания вместе, и я перевожу своему мужу вопросы, а потом его ответы. Меня спрашивают о моей родной деревне, в которой я никогда не была. Сэма спрашивают, почему его так называемые родители оставили его в Китае, когда ему было семь лет. Нас спрашивают о месте рождения отца Лу. Нас со снисходительными улыбками спрашивают, не знаем ли мы кого-нибудь, торгующего местами бумажных сыновей.
— Кто-то на этом зарабатывает, — со знающим видом заявляет Биллингс. — Просто назовите нам имя.
Наши ответы не помогают расследованию. Мы рассказываем, что во время войны собирали оловянную фольгу и распространяли облигации военного займа. Мы рассказываем, что я пожимала руку мадам Чан Кайши.
— У вас есть фотография, которая могла бы это доказать? — спрашивает Биллингс, но именно этот момент мы не запечатлели на пленку.
В начале августа Биллингс меняет тактику:
— Если ваш так называемый отец родился здесь, почему он посылал деньги в Китай, когда это уже было запрещено?
Не дожидаясь ответа Сэма, я отвечаю сама:
— Он отправлял деньги в деревню, где живет уже пятнадцатое поколение его семьи.
— Поэтому ваш муж продолжал отправлять деньги за границу?
— Мы, как могли, помогали родственникам, которые оказались в ловушке, — перевожу я слова Сэма.
Биллингс подходит к нам, хватает Сэма за грудки и кричит ему в лицо:
— Признавайся! Ты отправлял деньги, потому что ты коммунист!
Мне нет нужды переводить эту фразу, Сэм и так понимает, о чем идет речь, но я все же перевожу — тем же спокойным, твердым голосом, который должен продемонстрировать: что бы ни сказал Биллингс, нас это не собьет. Но внезапно Сэм, который сам не свой с того момента, как Джой высмеяла его готовку и дурное знание английского, и плохо спит с того дня, как агент Сандерс впервые вошел в «Кафе Перл», вскакивает, тычет пальцем в лицо Биллингсу и называет его коммунистом. Они кричат, обвиняя друг друга в приверженности коммунизму: нет, ты коммунист! нет, это ты коммунист! — а я
— Если не хотите признаваться, — говорит он, — и не желаете говорить о тех, кто продает фальшивые документы в Чайна-тауне, может, расскажете немного о своих соседях?
В ответ Сэм невозмутимо цитирует афоризм, а я перевожу:
— Мети снег перед своим домом и не заботься об инее на крыше соседа.
Мы, казалось бы, одерживаем верх, но в серьезной борьбе тонким рукам не одолеть толстых ног. ФБР и служба иммиграции допрашивают дядю Уилберта и дядю Чарли, которые отказываются признаваться, что-либо говорить о нас или выдавать отца Лу, который продал им фальшивые документы. Благороден тот, кто не пинает тонущую собаку.
Когда дядя Фред приходит со своим семейством на воскресный обед, мы просим Джой поиграть с его дочерьми во дворе, чтобы он мог рассказать нам о визите агента Биллингса к ним домой в Силвер-Лейк. Благодаря службе в армии, учебе в колледже и длительной стоматологической практике Фред почти избавился от акцента. У него круглое, полное лицо, а над поясом нависает небольшое брюшко.
— Я сказал ему, что я ветеран, что служил в армии и сражался за Америку, — перечисляет дядя Фред. — Он глядит на меня и говорит: и получил, мол, за это гражданство. Конечно получил! Правительство же обещало. Тогда он вытаскивает какую-то папку и предлагает взглянуть. Это оказалось мое иммиграционное дело с острова Ангела! Помните всю эту чушь из инструкций? Все сохранилось в этом деле. Там содержится информация о старике и Иен-иен. Там перечислены даты наших рождений и основные факты наших биографий. Потом он меня спросил, почему я не рассказал о своих так называемых братьях, когда вербовался. Я ничего ему не ответил.
Он берет Марико за руку. Она побелела от страха, который владеет всеми нами.
— Мне плевать, что они пристают к нам. Но когда они преследуют моих детей, которые здесь родились… — Он с отвращением трясет головой. — На прошлой неделе Бесс вернулась домой в слезах. Учитель пятого класса показал фильм об угрозе коммунизма. Там были русские в меховых шапках и китайцы, которые, естественно, выглядели как мы. В конце фильма диктор предлагает всем школьникам звонить в ФБР или ЦРУ, если они увидят кого-нибудь подозрительного. Кто выглядит подозрительнее всех в классе? Моя Бесс. Теперь с ней никто не играет. Мне приходится волноваться и за Элеонор с маленькой Мэми. Я говорю девочкам, что их назвали в честь первых леди и им нечего бояться.
Им, разумеется, есть чего бояться, как и всем нам.
Под водой думаешь только о воздухе. Помню, каким казался мне Шанхай в те дни, когда жизнь наша делала крутой поворот: ранее восхитительные улицы воняли испражнениями, красивые женщины казались просто-напросто девушками с тремя дырками, деньги и роскошь делали все безнадежным, вульгарным и тщетным. В эти сложные и пугающие дни Лос-Анджелес и Чайна-таун стали для меня другими. Пальмы, фрукты и овощи в моем саду, горшки с геранью перед магазинами и на ступенях даже в летней жаре кажутся словно бы воплощением самой жизни. Глядя на улицы, я вижу надежду. Вместо смога, коррупции и уродства передо мной предстают великолепие, свобода и открытость. Мне отвратительна сама мысль о том, что правительство преследует нас своими ужасными и — прости, Господи, — правдивыми обвинениями, но еще хуже мысль о том, что мы можем навеки потерять это место. Да, это всего лишь Чайна-таун, но это мой дом, наш дом.