Девушки, согласные на все
Шрифт:
– Что вы там копаетесь? – неприветливо спросил его сонный страж.
– Еще пять минут, – буркнул Филипп, обессиленно опустившись на стул.
Нет, не могла она так с ним поступить, не могла. Наверное, она скоро объявится. Она непременно узнает, что с ним случилось, и придет к нему в следственный изолятор. Рассмеется, посмотрит на него, как всегда, восторженно и скажет, что кассеты спрятаны в надежном месте. Что они ждут его возвращения. Вернется Филипп, смонтирует фильм, и…
– Поторапливайся! – Он почувствовал резкий толчок в спину. И индифферентно сказал:
– Да, я уже готов.
…В камере было влажно, темно
Этот непрерывный многоголосый легочный хрип превратился в надрывную странную мелодию, не замолкающую ни ночью, ни днем. В самый первый день эта «музыка» раздражала Филиппа, он долго не мог уснуть – из-за чужого кашля, из-за навязчивого запаха мочи и сигарет, из-за того, что вокруг слишком громко разговаривали – в любое время суток. Спали заключенные тремя сменами – по шесть часов. Камера была рассчитана на пятьдесят человек, а находилось в ней почти сто тридцать арестантов.
Потом он привык – человек быстро привыкает к самым невероятным условиям. А еще позже, через несколько недель, даже научился извлекать из тюремного существования некое странное мазохистское удовольствие.
Как и все остальные, Филипп ждал суда. Несколько раз в неделю он встречался с адвокатом – его нанял Марат Логунов. Филиппу тот не понравился – какой-то ушлый, себе на уме. Но другого выхода не было.
Каждый новый день был еще отвратительнее предыдущего. По утрам – однообразный, безвкусный, но ставший привычным завтрак – перловка или остывшая гречка. На обед – жиденькие щи, на ужин – двести грамм черствого хлеба. Все это происходило словно не с ним, Филиппом Медновым. Не с ним, капризно откладывающим лук из тарелки в дорогих ресторанах, не с ним, пристрастно допрашивающим официанта, будет ли масло непременно оливковым. Не с ним.
Однажды адвокат принес ему зеркало. Филипп взглянул равнодушно – и усмехнулся только. И в зеркале был некто чужой – и у этого чужого мужика было худое, отчего-то смуглое лицо с впадинами щек, белые обветренные губы (странно, по камере не гуляли сквозняки, а в клетушке для «прогулок» он находился слишком маленькое время), болезненно-красные щелочки глаз.
– Может быть, возможно заплатить кому-то, чтобы меня перевели в другую камеру? – как-то поинтересовался Филипп у адвоката.
– А что случилось? – насторожился тот. – Обижает кто?
– Да нет. Просто условия невыносимые. Ад. Наверняка ведь можно заплатить кому-то, чтобы перевели в отдельную, платную камеру. Ведь наверняка же такие есть.
Адвокат неприятно усмехнулся:
– Я бы на твоем месте не жаловался. Тебе и так повезло. С твоей-то статьей надо все время быть начеку – опустить могли. Знаешь, сколько лет этой твоей подружке?
– Марьяне?
– Эмме. Той, которая на тебя заявила.
– Сколько? – равнодушно поинтересовался он.
– Четырнадцать только.
– Что-то подобное я и подозревал. Хотя для четырнадцати она смотрелась слишком прожженной.
– Сейчас она выглядит совсем по-другому. Увидишь на суде. Ни грамма косметики, белый бантик в волосах, какие-то дурацкие детские сандалики. Старается произвести впечатление оскорбленной невинности.
– Бред какой-то! – нервно воскликнул Филипп. – Да у нее все тело в татуировках, какая, на фиг, невинность оскорбленная!
– Татуировок
Филипп обхватил голову руками – у него невыносимо разболелась голова. Сколько все это будет продолжаться? Пусть ему впаяют по полной программе, лишь бы поскорее состоялся суд! Судебное заседание откладывали уже два раза по совершенно непонятным причинам.
– А Ева? – вдруг спросил он. – Ее так и не нашли? Она могла бы подтвердить, что я никого никогда не принуждал. Все добровольно было.
– Нет, – пожал плечами адвокат. – Скажу по секрету, следователь вообще склонен полагать, что ты эту Еву выдумал. Растворилась без следа.
– Сука! – в сердцах воскликнул Филипп. – С моими кассетами! Она украла их, дрянь.
– Боюсь, тебе они понадобятся не скоро, – вздохнул адвокат.
Суд откладывали еще три раза – в конце концов Филипп смирился и обмяк. Перестал бороться, потерял к жизни всякий интерес. Иногда он молчал сутки напролет. О нем сплетничали – окружающим казалось, что у Филиппа какая-то внутренняя драма, что он о чем-то напряженно думает. Ему и не мешали.
А он вовсе и не думал ни о чем. Такое впечатление, что способность к воспоминаниям и логическим размышлениям осталась в той, другой жизни. В которую, возможно, ему уже не суждено вернуться никогда. Он потерял аппетит и иногда не ел по несколько дней подряд – на радость другим заключенным, жадно подъедающим за ним стылую кашу и невкусный суп. Адвокат пробовал его подкормить – приносил ему неположенные йогурты, жирную курочку и картофель в мундире, но Филиппу тошно было от одной мысли о еде. Он таял на глазах – за несколько недель потерял десять килограммов, хотя и раньше особенно упитанным не был. Даже лицо его посерело – адвокат сказал, что он стал напоминать мумию из фильма ужасов.
Однажды под утро – Филипп с удовольствием бы забылся в нездоровом липком сне, но прогнала со шконки «вторая смена» – его подозвал сокамерник по имени Агафон. У Агафона была уже третья ходка, сидел он за ограбление и считался вполне уважаемым человеком. Филипп вообще плохо разбирался в тюремных законах, да они его особенно и не интересовали. Но почему-то еще в самый первый день ему показалось, что его камерное будущее зависит именно от Агафона. Понравится он Агафону – все будет в относительном порядке, ну а нет – спать ему на полу у параши и терпеть непрекращающиеся зуботычины. По какой-то непонятной причине Агафон отнесся к нему снисходительно. В самый первый вечер он самым подробным образом расспросил Филиппа, какая у него статья, сидел ли раньше, что обо всем этом думает. Сокамерники называли такую процедуру «пропиской». Филипп удачно «прописался» – отвечал немногословно и честно, как учил его адвокат. Агафону вроде бы понравилось.
Филипп подошел к камерному авторитету – вообще-то ему вовсе не хотелось вступать с кем-то в диалог, но адвокат предупредил, что таких людей игнорировать не стоит – слишком уж скользкая у Филиппа статья.
– Эй, творец, – глухо заржал Агафон. – Почифиряем?
– Давай, – пожал плечами Филипп. Он знал, что от густого горького чифиря ему станет совсем плохо, но спорить не решился.
– Скажи, а баба у тебя на воле есть? – без предисловия спросил Агафон. – Говорят, ты на свиданки не ходишь. Только к адвокату своему.