Девяностые
Шрифт:
– Спасибо, парни, выручили! – Генка жмет каждому руку, уходит, утираясь грязным платком, пошатываясь.
– Банька, бляха… – Сергеев дует дымом себе под спецовку. – На хрена мне это надо…
После «баньки» работа двигается кое-как, сил нет, движения вялые, в голову будто свинца налили, она клонится, глаза слипаются. Часто курят, чтоб немного ожить.
С трудом справились с третьей плитой, отправили печься. На часах почти шесть, рабочий день заканчивается. Сбивают раствор с лопат, складывают инструмент на положенное место, окидывают взглядом линию и направляются в раздевалку.
Душевая не действует уже давно, да и нет времени и желания мыться. Сейчас хочется скорее домой, многим пора на подработку – в основном подрабатывают на оптовых рынках грузчиками. Утром и вечером там грузчики нарасхват.
Торопливо переодеваются, споласкивают лица над раковиной и уходят. Автобусы везут их в город.
Ганин оказался на сиденье по соседству с Сергеевым. Сергеев смотрел в окно, жевал, часто щелкал резинкой. В его волосах застряли зерна пенопласта. Большие грубые руки устало лежали на коленях ладонями вверх. Неплохой парень, и видно, что мучается ужасно, не знает, как быть, что делать; ерепенится, злится, грозится уйти с завода, но этим пытается он скрыть беспомощность и растерянность.
– Женюсь на днях, – повернул он к Ганину острое, нервное лицо. – Заявленье подали…
– У, поздравляю, Костя!
– Да не с чем. – Сергеев поморщился, снова уставился в окно. – Подруга вот забеременела, а денег нет на аборт этот… Да и сама рожать хочет, ребенка ей надо… А-а, хрен с ним, бляха…
Ганин вздохнул:
– А мы третьего ждем.
– Вот этого я вообще не понимаю. – Сергеев повернулся, глаза его по обыкновению были сердиты. – Один, это еще ладно, хрен с ним, но трое… Зачем, бляха, нищету плодить?
Ганин ничего не ответил. Это и так ясно, что троих детей не прокормить, двухкомнатная квартира слишком тесна для семьи из пяти человек, но почему-то он с трепетом, нетерпением ждал этого третьего, уже сильнее, казалось, любил его, чем Павлика и Людочку… Как-нибудь…
Дети были во дворе. Сын с мальчишками играл в войнушку на развалинах ларька для приема стеклопосуды, Людочка и подружки соревновались, прыгая в резиночку. Людочка хоть и маленькая, но прыгает вроде не хуже других, которые повзрослее. Ганин стоял в сторонке, курил, смотрел на детей. Потом вошел в подъезд. Пусть играют, вечер выдался хороший, мягкий. А скоро ждать снега, первые числа октября… Еще успеют дома насидеться.
– Привет.
– Привет.
Коротко, привычно поцеловался с женой.
– Как себя чувствуешь?
– Лучше… Таблетки весь день пила. Завтра, думаю, уже можно будет…
Ганин хотел сказать: «Нет, больше ты никуда не пойдешь. И надо сдать все недопроданное обратно». Но не сказал. А на что жить? Стал раздеваться, медленно, виновато.
– Подожди, Саш, сходи в магазин. – Татьяна протянула ему пакет и пачечку мелких денег.
– Откуда?
– Вот починила те рваные… Сходи, купи риса хоть, тут как раз на кило хватит.
– Уху… – Ганин принял деньги, склеенные скотчем; у Татьяны накопились за время торговли грязные, порванные, затасканные, теперь вот и они сгодились. – Уху… Нам не обещают пока, спрашивали…
И она ответила, как отвечала много-много раз; сказала с безысходной, механической надеждой, надеждой, без которой нельзя:
– Что ж, как-нибудь…
Как-нибудь, как-нибудь… Все спасаются этим «как-нибудь». Что еще остается…
– Четыре триста, пожалуйста, в первый отдел. – Ганин положил на блюдце деньги.
Кассир хотела выбить чек, но заметила, что у денег подозрительный вид, взяла их, перебрала.
– Вы что, молодой человек, издеваетесь? Мы такие не принимаем. Видите, нет? – она стукнула ногтем в стекло, отделяющее ее от покупателей.
На стекле лист бумаги, к нему прикреплены изодранные купюры по сто, двести, пятьсот рублей, а сверху надпись: «К приему не подлежат».
– Простите, но мои же в порядке, аккуратно… – попытался было уговорить Ганин; кассир, немолодая усталая женщина, перебила его, протягивая деньги:
– Ну одна бы, две, а то все такие. Куда я их дену? Тем более перед закрытием… Нет, молодой человек, заберите пожалуйста!
Ганин взял деньги, сунул в карман. Вздохнул. Пошел в другой магазин.
1997
Прогноз погоды
Для работы в своей ограде у Балташова время выдается только рано утром и поздно вечером, уже по темноте. Хорошо, что хоть жена пока что свободна – каникулы в школе, – немного заменяет его, кое-что успевает сделать.
Поднимаются с зарей, без будильника. В избе душно, ночи на удивление жаркие, совсем нет тех подморозочков, обычных в здешних краях в конце августа. Тихонько бредит висящее на беленой, неровно оштукатуренной стене радио, жужжат сомлевшие мухи, устав метаться в поисках лазейки, чтоб выбраться на волю, на свежий воздух. Серо еще, мрачно, за окном мутный полусвет, скучное одноцветие, а в небе – среди грязной синевы – алые жилки, руслица прогоняющих ночь лучей солнца.
Виктор Михайлович, прокашливаясь и разминая належалое тело, не спеша одевается, стягивает рубаху, штаны со спинки стула. Жена, давно больная бронхами, сидит в кровати, мелко, пискляво дышит.
– Ты, это, не суетись, – говорит ей Виктор Михайлович. – Еще успеешь набегаться.
– Да уж… – хрипло отвечает она. – Чайник поставь, не забудь.
– Ну, само собой.
Балташов выходит на кухню, включает электроплитку, что стоит на маленьком столе в закутке за печкой, прикрывает закрасневшиеся спирали чайником, наливает в него из бака воды. Потом вытряхивает из пачки «примину», подкуривает, снимает крюк с двери. Через сенки выходит во двор.
На траве у крыльца даже росы нет. Воздух сухой и теплый, наполненный пресным запахом старых иссохших досок; сено на вышке от жары потеряло свой аромат и цвет, стало ломким, почти белым. И смола со свеженастеленного рубероида на крыше угольника испарилась, выжарилась в считаные дни. Земля просит дождя, долгого и обильного, но для людей он сейчас как раз – самый большой враг.