Девятный Спас
Шрифт:
У плотины происходило непонятное. Мастер подтаскивал к ней какие-то штуки, сооружал диковинную деревянную птицу, потом дотемна возился с огромной старой бочкой.
Вечером Никитин и его дружки пекли на угольях рыбу. Яха им не завидовал, потому что рыба — гадость. Сам он поел жуков и личинок, которых наковырял из трухлявого пня. С голодных детских лет знал, что козявками лесными можно наесться.
Ничего не стоило прирезать ночью всех троих, они спали безо всякой опаски. Но, во-первых, было любопытно, что они такое затевают. А во-вторых, зарезать чашника Журавлеву казалось мало. Надо, чтоб он, вражина, перед смертью как следует страху наглотался, за все свои против Яшки злодейства.
Торопиться было некуда. Яха твёрдо знал, что ныне его воля. Никуда от него Никитин не денется. С тем и заснул на моховой подстилке, сладко.
И назавтра улучил верный миг, когда двое под воду спустились, а Митька за ними смотрел, ничего вокруг не замечая. Как его надо взять, Журавлёв придумал загодя.
Подкрался, накинул невод, затянул, дёрнул, и повалился беззащитный враг Яхе под ноженьки.
— Ну, здравствуй, чашник, — сказал ему карлик, заливаясь счастливым смехом. Первый раз в жизни он смеялся так ясно, безоблачно. — Два раза ты мне дорогу переходил. Сначала девчонку отбил. Потом ноги мне оборвал. За обе вины со мною рассчитаешься, сполна.
Сладость победы портило лишь одно. Никитин сообразил, что ему из сети не выпутаться, и барахтаться не барахтался, но страху в его взгляде не было. Он просто молча смотрел снизу вверх и чуть щурился от солнца.
Почему не испугался, непонятно. Может, отупел от неожиданности?
Журавлёв потянул верёвку, заставил пленника встать на колени. Теперь их лица были почти вровень. Стал рассказывать:
— Я тебя буду убивать больно и не сразу. По лоскуточку, по суставчику, по косточке. Помучаю — дам отдохнуть, потом сызнова. А начну с ушей…
Но чем красочней он расписывал, как будет тешиться, тем меньше слушал Никитин. На Яху смотреть он перестал, поглядывал то на небо, то на речку. Впервые Журавлёву попался такой непонятливый!
Озадаченный, карла умолк и задумался. Надо было искать к чашнику какой-то другой ключ. Чем бы его пронять, чтоб завыл от страха?
Краем глаза Яшка уловил сбоку, на поверхности пруда, какое-то шевеление. Это из воды вынырнул и закачался поплавок. Видно, опять нашли что-то. Что у них там такое?
Журавлёв подошёл к первому бочонку, выуженному из реки утром. Приподнял мешковину и захлопал глазами. Золото! Много! Его как ударило. Всё теперь стало ясно.
Бочонки с червонцами в ту ночь до Сагдеева не добрались! Не было у покойного Матвея Милославского никакого золота, ошибся хозяин! Здесь они, цехины, на дне!
Трясущимися руками Яха схватил длинный багор, подцепил поплавок и прикрепил верёвку к подъёмнику.
Через недолгое время па пастиле блестел мокрыми боками второй бочонок. Отодрал Яха крышку — так и есть, опять золото!
И запрыгал счастливый Журавлёв на своих куцых ножках, закружился. Славен коротышечий бог! Суров он к своим убогим чадам, но и вознаграждать умеет!
Вслед за этим был ниспослан Яшке ещё один дар. Чего чаял — то и получил.
Взглянув на коленопреклонённого чашника, карлик увидел, что в том свершилась перемена.
Лицо бесстрашного Никитина утратило отрешённость, теперь оно было искажено от ужаса. Глаза неотрывно смотрели в одну точку — на высовывавшуюся из воды цепь.
Поняв, что ключ к Митькиному страху сыскался, Журавлёв захохотал ещё пуще. Любо! Любо!
А Дмитрий и вправду испугался.
Пока мерзкий уродец грозил ему лютыми казнями, страшно не было. Умирать так умирать — на всё воля Божья. А если Господь перед концом муками испытывает, значит, меньше достанется на том свете за свои грехи страдать. И потом, сам ведь повторял про себя многократно: без Неё всё равно не жизнь, а одно терзание. Ну, значит, так тому и быть. Но это в Мите не античная стойкость говорила, а низменное себялюбие. Только о себе он думал, а о товарищах забыл! Когда вспомнил, то-то сделалось стыдно, горько и страшно.
Они там, под водой, ни о чём не знают, не подозревают. Предупредить их невозможно. Митьшу они наверху оставили, ему доверили свою жизнь, а он их доверие обманул! Убьёт проклятый карла Илью с Алёшей, когда они беззащитные вылезать будут!
И Журавлёв, оскалясь, подтвердил — словно мысли подслушал:
— Дружкам твоим тож конец. Вынимать я их не буду, потому незачем. Пусть ещё бочку-другую добудут. Потом воздух у них закончится, начнут выныривать, тут я их, как утиц, прихлопну.
Он сбегал к кострищу, принёс Алёшины пистоли, положил на доски.
— А потом мы с тобой повечеряем, медленно и вкусно. Я, пожалуй, не с ушей, а с ног начну. Отрежу кусочек — перетяну, чтоб кровя не вытекли. Потом ещё, да ещё. Меньше меня росточком станешь!
Журавлёв продолжал грозиться, однако Митя слушать перестал. Он знал, что надо сделать.
Выход был страшный. Ведь нету греха хуже, чем сгубить собственную душу. Но по-другому никак не получалось.
На воде закачался ещё один поплавок, потом сразу два, а вслед за тем стал звенеть подвешенный к цепи колокольчик. Значит, пора водоход поднимать — воздух кончается.
Карла этот сигнал знал. Встал на колено, наставил дуло, изготовился. Второй пистолет, тоже снаряженный, лежал рядом.
Сейчас, милые, сейчас, мысленно сказал друзьям Никитин.
Поблагодарил Господа за всё хорошее, что было в жизни. Попросил не оставлять попечением Василису Матвеевну, Илью Иванова-сына и Алексея-поповича. Особо помолился о прощении смертного греха. Ну и сам тоже простил неласковую свою судьбу, за всё плохое и несбывшееся.
Пока Митя стоял на коленях, он потихоньку, незаметно, прижатыми к телу руками тянул сеть кверху и сумел поднять её край до середины бёдер.