Девятный Спас
Шрифт:
— Меня-то ладно, я скоро десять лет на казенной службе. А ты-то, ты! Сказывали, погиб ты, землёй завалило. А коли не погиб, то зачем доброй волей вернулся туда, где тебе плечи рвали?
Никитин вздохнул.
— Уж как не хотелось… А делать нечего. Пришлось. Для всего отечества опасность.
И рассказал про свой исход в Сечь, про изменнический сговор украинского гетмана с запорожским атаманом — коротко, потому что долго не умел. Ни про давнее лесное житьё с Илейкой, ни про казацкие походы распространяться не стал. Ибо, во-первых, ещё успеется, а во-вторых, очень хотелось про Лёшкину жизнь послушать.
— …Так что я не с доносом прибежал, я саблей себе дорогу проложил! Вот и весь сказ, — закончил он, вспомнив с обидой, как князь-кесарь принял его за трусливого доводчика. Однако тут уязвленным почувствовал себя Алёша.
— Я, знаешь, тоже не по доносному делу в Преображёнке состою. Не наушничаю, поклёпы не возвожу. У меня враги настоящие, не надуманные.
— Погоди. Когда мы с тобой в Аникееве прощались, ты был цесарцем и учителем шпажного боя. Как же ты теперь сделался Поповым и отчизны сберегателем?
— Фехтованию гвардейцев я обучал недолго. Царь Пётр Алексеевич скоро одумался, не захотел, чтоб дворяне друг друга на поединках дырявили. Ни к чему государю, чтоб офицеры о чести задумывались. Много о себе понимать начнут. — По бледновеснушчатому лицу рассказчика скользнула горькая улыбка. — За дуэльную драку постановлено казнить смертию без пощады. Это ладно, это дело государево. Но что мне, рабу Божьему, прикажешь делать? В армию идти лямку тянуть не хотелось. Тогда ведь и войны никакой не было, а в мирное время что? Мужиков бестолковых учить право от лева отличать. Порыскал я туда-сюда, узнал: ищут, кто иностранные языки и обычаи знает, а также иностранцев, кто добро по-русски говорить и писать умеет, чтоб на новую службу брать — для заграничного проживания. А я, Митьша, честно сказать, устал тогда от России-матушки. Батька помер, ты тож пропал. Что я тут, один-одинёшенек? После стольких лет привольного заморского житья и душно, скушно… Знаешь, как говорят господа волонтеры, кто в Европе побывал? На Родине хорошо, а за границей лучше.
Дмитрий удивлённо посмотрел на товарища — не шутит ли. Сам он тоже побывал в разных странах — в Крыму, в Валахии, в Польше, у ногаев, и не показалось ему, что там лучше. Вот уж воистину, кому арбуз, а кому свиной хрящик.
— Так и попал в Иностранный полуприказ Преображёнки. Он тогда звался по-другому: Внешнесведывательная служба. Просился я в Париж, либо в Венецию, на худой конец в Вену, но выпало мне ехать в Стекольну, по-шведски — Стокгольм. Затосковал я там вначале. Город бедный, серый. И дело мне поручили скучное: считать военные корабли — о скольких мачтах-пушках, да какие в порту стоят, а какие куда поплыли, да какие крепкого строения, а какие ветхи. Раз в месяц о том грамотку отсылал в Гаагу, где другой человечек сидел, якобы купец датской. Жалованье было скудноватое. Если б не шведские фру да фрекены, засох бы я там.
— Кто-кто?
— Бабы с девками. Они там хороши. — Алёшка подумал и добавил. — Они везде хороши. Не видал я страны, чтоб девки плохи были. Вот мужики — другое дело…
— Ты рассказывай про службу, а то вон уж купола видно.
Из-за поворота реки, в самом деле, показались золотые верхушки Новоспасских храмов. Алёша заговорил быстрее.
— Потом началась война, и я понял, зачем в Стекольну посажен… Потом ещё много чего было. И в Париже побывал, и в Вене, и в Венеции. Где только нелёгкая не носила…
— А Попов ты почему?
Алексей хитро подмигнул.
— У нас на государевой службе как? Коли не православный — уже не свой. Зато ежели кто из чужеземных в русскую веру перейти захочет, проси, что хочешь. Мне, сам понимаешь, веру поменять не трудно было. Сначала, как водится, покобенился, но дал себя уговорить. За это был зачислен сержантом по лейб-гвардии Преображенскому полку и пожалован деревенькой в тридцать дворов. Деревеньку я продал, недосуг с овсами да курями возиться, деньжонки в кумпанство банкирское пристроил, там каждый рупь в год до четырёх алтынов приносит. Имя взял «Алексей» — понравилось оно мне. — Он хохотнул. — Из «Виченцо» отлично вышел Викентьевич, как мне и по тяте-покойнику положено. И фамилью тоже взял в память батюшки — «Попов». Ныне же, гляди, я гвардии прапорщик. Важно!
— Невелика птица. Мне вон тоже сказано быть прапорщиком.
— Сравнил! Ты армейский, вам цена за пучок полушка, а я Преображенского полка. Это поболе, чем в армии капитан. Из гвардии прапорщиков, бывает, сразу в окружные воеводы жалуют, а то и в нарочитые царёвы посланники!
Видно было, что Алёша, хоть и переменил имя и ремесло, но хвастать не разучился.
«Что за странная у нас дружба, — подумал Дмитрий. — За двадцать почти что лет всего один день вместе побыли, и уж не юнаки оба, а будто не расставались». Чем больше смотрел он на оживленное лицо старинного приятеля, тем больше распознавал в нём прежнего Лёшку-блошку, верного друга, отчаянного враля и неистощимого выдумщика.
— Ты, поди, женился там у себя на какой-нибудь Мотре, либо Наталке да наплодил хохлят? — толкнул Дмитрия в бок Попов (надо было привыкать к этому новому имени).
— В Сечи не дозволяется. На то клятву даём. А ты?
Алёша обхватил его за плечо и зашептал:
— Нет пока. И не думал, что когда-либо оженюсь. Но в недавнее время повстречал некую несравненную деву и погиб! Пал, сражён Купидовой стрелой! Много всяких повидал по разным странам, но таких не попадалось, и не чаял, что бывают! Венус, Диана и Минерва — всё в едином лике!
Лицо у него будто осветилось, голубые глаза мечтательно обратились к небу.
Стало Дмитрию за друга радостно, а за себя немного горько. Сам-то он девы, какой мог бы отдать своё горячее сердце, так и не встретил. Теперь уж, верно, и не повстречает. Не судьба. Всё степные шляхи топтал да саблей махал, а ныне поздно — тридцать годков.
— Кто такая?
— Господина гехаймрата, временного моего начальника дочерь. Оно, конечно, не по Сеньке шапка. Такого ль ей жениха надо? Любой богач, княжеский сын за счастие почтёт… Ну да ничего, Амор и не такие твердыни брал! — тряхнул головой Алёша и стал подвязывать ногу. — К берегу греби! Нечего нам в виду монастыря от синих кафтанов вылезать.
Новоспасская колокольня стояла не впритык к храму, а на некоем отдалении, ближе к братским палатам — хорошему белокаменному зданию в три жилья, где располагались иноческие кельи. Монастырь был богатый, почтенный, издревле заступник перед Богом за Романовых, когда те еще хаживали в простых боярах. Тем странней показалось Никитину, что сия обласканная царями обитель оказалась пристанищем для государевых врагов. Или же это сам государь оказался супротивником праотеческих святынь? Правдой было и то, что при Петре, не как при его старшем брате, отце или деде, Новоспасский подзахудал без августейшего призрения, пооскудел. В звоннице сиротливо висел один-единственный великий колокол, все средние и мелкие пошли в переплавку. Пожалуй, не с чего было братии сердечно молиться Господу о государевом здравии…