Девятный Спас
Шрифт:
— Сам срублю. Ты клушу эту стереги. Посади в телегу, прикрой рогожей.
Сам ушел в лес, а его прислужник подвел хнычущую женщину к целой повозке, помог сесть. Вернулся за люлькой, отнес туда же. Сам встал рядом.
— Вот теперь пора, — сказал Илья. — Пока тот чёрт не вернулся.
Митька так с места и сорвался, ему давно уж не терпелось страдалицу спасать.
— Отойди, отрок! Не мешай, и никакого худа тебе не будет! — крикнул он, потому что витязи без предупреждения не нападают, тем более трое на одного. — Не плачь, госпожа! Мы тебе поможем!
Женщина от удивления и в самом деле замолчала, съежилась на повозке, ухватившись за люльку. Зато дитя надрывалось пуще прежнего.
А ворёнок благородному Митьшиному призыву не внял, с пути не убрался. Как стоял у телеги, так и остался. Только заливисто свистнул — без пальцев, но всё равно очень громко, по-разбойничьи.
— Ах, ты так! Ну, пеняй на себя!
Митька хотел схватить супостата за шиворот, но получил в висок удар страшенной силы, от которого отлетел шагов на пять, кубарем укатился в канаву и остался лежать без чувств.
Вторым набегал Илья, уж заранее наставив кулаки. Алёшка несся мимо, к лошадям. Знал, что товарищу помощь не понадобится. Нет на свете такого мальца, кого бы Илейка не заломал.
Мигом подхватил поводья, кнут, вскочил на передок. Ясно было: драть отсюда надо, пока оружный дядька на свист не прибежал.
— Илюха, кончай с ним! Пора! Митька, вылазь!
Нетерпеливо обернулся.
Митька из канавы не вылезал, а силачу Илюхе самому подступал конец.
Он лежал на спине полуоглушенный. Враг, с такой легкостью, одним тычком сбивший его с ног, навалился сверху и занес над Илейкиной головой правую руку. Ночь побелела от молниевого удара. Кривой нож — вот что было в поднятой руке.
Но во сто крат страшнее стального блеска было лицо маленького татя, освещенное грозовым разрядом. Алёшка рассказывал, будто в миг перед смертью бесы насылают на человека зреужасные мороки, чтобы душа пришла в трепет и познала смертный страх. Вот и ему, Илейке, в последнее мгновение привиделось то, чего страшней не придумать: морщинистая перекошенная харя, какой у живого мальчишки, пускай даже разбойника, быть никак не может.
Глава 3
Ближний стольник
Цари! Я мнил, вы боги властны.
Никто над вами не судья.
Но вы, как я подобно, страстны,
И так же смертны, как и я.
Ровно за сутки до того как в сверкании молний и грохотании грома завершился роковой для России год, человек, которому было суждено пришпорить историю, стоял перед зеркалом и пристально всматривался в свое отражение. Звали человека красиво — Автоном Львович Зеркалов, да и сам он, несмотря на немолодые уже годы, далеко на четвертый десяток, был высок, осанист, собою важен. Не сказать, чтоб пригож — слишком резки были черты хищного, ястребиного лица, но, что называется, виден. Несмотря на родовое прозвание, зеркал Автоном Львович не любил и дома их не держал — бабьи глупости. Смотрелся на себя редко. Может, раз в два года или три, мельком. А тут застыл надолго и все вглядывался, вглядывался, словно чаял высмотреть в гладкой посеребренной доске ответ на некий наиважнейший вопрос.
Первое, что отметил — морщины с прошлого гляденья стали резче, черные волосы там и сям засерели первой сединой. Это пускай. Главное, зубы белые, крепкие — хоть глотку ими рви. Зеркалов уже лет десять, как вошел в свой коренной, настоящий возраст, с тех пор менялся мало, и видно было, что выпадет из него еще очень не скоро, разве что седины будет прибавляться да морщин.
У зеркала Автоном оказался не по своему хотению, а от безделья и невозможности отлучиться из светелки, в которую должен был никого не впускать — ни чертей, ни ангелов, ни бояр, хоть бы даже наипервейших. А кто сунется без спросу, пеняй на себя, на то у пояса сабля дамасской стали и два немецких пистоля на столе.
В соседней горнице, где с вечера разрешалась от бремени княгиня Авдотья Милославская, раздавались шорохи и плеск воды, звенели серебром тазы-кувшины, по временам глухо мычала роженица, да бормотала-приговаривала бабка-повивальня. Ее пустили для соблюдения виду, а распоряжался всем зеркаловский холоп Яха Срамнов, на любую руку мастер. И на тот свет кого отправить, и на этот пустить — всё умеет.
Путевой дворец в Воздвиженском был сирый, тесный, как и положено смиренному приюту по пути на богомолье. Одно названье, что дворец — большая изба, и только. Царевнина свита разместилась на ночь кто где: по амбарам, конюшням, сараям, деревенским домам.
Это и хорошо. Нечего под дверью торчать, подслушивать-подглядывать. Дело стыдное, женское. У ложа своей комнатной боярыни и свойственницы по Милославским бдила сама царевна Софья Алексеевна, а с нею повивальня и расторопный Яха. Снаружи для обережения хватило одного Зеркалова, который княгине родной брат, а благоверной правительнице ближний стольник.
Беда только, очень уж долгой выходила бабья туга. Ждать стольнику было томно, занять себя нечем, только думу думать, в зеркало глядеть да по временам доставать из кармана златые часы, царевнин подарок за верную службу.
Как в хитрой голландской луковице полночь звякнуло, из горницы раздался тонкий писк, навроде котячьего.
Разрешилась, слава те Господи. Наконец-то! Зеркалов вытер испарину со лба, перекрестился. Ох, бабы, бабы, ненадёжное племя… Автоном Львович сам недавно стал отцом, тому всего пять дней. Народился сын — долгожданный, уж и не чаянный.
Первый брак у стольника был бездетный. Пришлось жену от себя отлучить, в дальний монастырь отправить, где она вскорости и учахла. Только зря грех на душу взял. Сколько под Автономом ни перебывало баб и девок (он на плотское дело, особенно после баньки, был охоч), ни одна от него не понесла. Не в жене, значит, дело. Сок в Зеркалове родился мертвый, безпотомственный. Со временем Автоном смирился, что без наследника останется. Когда о прошлый год снова женился, то уже не ради приплода, а дли приданого. Получил за невестой деревеньку Клюевку, и полтораста душ. Жена была девчонка совсем, тринадцатый год. Не ждал от нее стольник никакой пользы, кроме постельной утехи. И вдруг на тебе — понесла!
Срамнов сразу предупредил: не пролезет дите, узка боярыня в бедрах, не успела раздаться. Так оно и вышло.
Орала-орала, горемычная, день, ночь, и еще день, а разродиться не может.
Яшка вышел к белому от переживаний Автоному Львовичу, вытер о подол окровавленные руки. «Решай, боярин. — Он барина всегда так называл, хоть стольнику до боярина, как воробью до сокола. — И сына потеряешь, и жену. Могу дитё на куски разъять и по частям вынуть. Тогда боярыня жива останется. А не то её распорю, попробую малого достать чревом».