Девятый Будда
Шрифт:
Он нашел миссионерский госпиталь на другом конце города от Нокс Хоумз. Посередине символично расположилось британское кладбище. Мартин Кормак, тот самый доктор, который ухаживал за умиравшим монахом в Нокс Хоумз, отсутствовал.
Медицинская сестра, которую встретил Кристофер, ничем не могла ему помочь. Она сообщила, что Кормака срочно вызвали в деревню, расположенную между Калимпонгом и Дарджилингом. Больше, по ее словам, она ничего не знала.
Кристофер оставил ей записку для доктора со своим именем и адресом гостиницы, в которой он остановился. Сестра аккуратно взяла записку двумя пальцами, словно в бумаге затаились все болезни Индии и египетская чума в придачу. Положив записку в маленький неприметный ящик
Он пришел в гостиницу, немного поспал, подкрепился еще одним стаканчиком спиртного, перед тем как побриться и надеть что-нибудь соответствующее на обед у Карпентеров. Когда он уходил, в гостинице было тихо. Никто не видел, как он выходил на улицу.
У дверей Нокс Хоумз его встретил сам Карпентер, на сей раз одетый более официально, хотя и не в вечернем костюме. Миссионер сразу провел его в собственно приют, точнее, в ту его часть, где жили девочки. Девочек в Нокс Хоумз было больше, чем мальчиков: мальчики считались более выгодными в материальном плане детьми, так как в будущем могли быть опорой престарелым родителям; девочки же считались обузой, поскольку им предстояло выйти замуж и жить в чужой семье. Если девочка рождалась везучей, ее быстро подкидывали к чьим-нибудь дверям — могло быть и хуже. Крыло, где жили девочки, было тщательно выскоблено и напоминало больше лагерь спартанцев или пересыльный пункт, чем дом: стены, полы и мебель пропахли карболкой, мылом из угольной смолы и йодом, а в душном воздухе носились призраки других, не сразу понятных запахов — запах детской тошноты, вареной капусты и слабый, но безошибочно узнаваемый запах, имеющийся во всех заведениях, где собраны в одном месте взрослеющие девочки. Кислый запах менструации, который впитывается абсолютно во все.
В обшитом темными панелями холле висели портреты патронов Нокс Хоумз и благочестивые изречения, обрамленные траурной каймой. Кристофера представили детям. Ряды молчаливых, бесстрастных лиц смотрели на него, смущенного и неловко себя чувствующего, стоящего на небольшом возвышении в конце зала. Девочки были разных возрастов, но все были одеты в одинаково серую униформу и на лицах их читалось одинаковое унылое непонимание и угрюмое терпение. Большинство составляли индианки, но были и девочки из Непала и Тибета. Кристофер заметил несколько девочек смешанных кровей, полуангличанок-полуиндианок, а две казались европейками. Всего их было чуть больше сотни.
Для Кристофера самым ужасным в этом помещении была температура, недостаточно высокая, чтобы комфортно расслабиться, и недостаточно низкая для того, чтобы благоразумно укутаться. Старые трубы, идущие от спрятанного в глубинах здания древнего бойлера, давали какое-то количество тепла, но его явно было недостаточно. Он заметил, что дети выглядели не сытыми и не голодными. Он предположил, что они вряд ли голодают, но и вряд ли едят досыта. Все это больше напоминало тюрьму, где эти сироты, не совсем брошенные, но и не очень любимые, ведут какое-то промежуточное существование, которое навсегда определит внутреннее и внешнее содержание их жизней.
— Мистер Уайлэм недавно прибыл к нам с далеких берегов Англии, — нараспев произнес Карпентер, словно читая с кафедры проповедь. — Он появился среди нас, чтобы найти следы своего сына, ребенка нежного возраста, которого отобрали у отца ужасные обстоятельства. Кто из нас, присутствующих здесь, не молил по ночам Бога, чтобы пришел любящий отец и забрал нас домой? Кто из нас не мечтал о такой любви, которую испытывает этот человек, который в одиночку с готовностью пересек земной шар ради собственного сына, ради того, чтобы найти его и вернуть в лоно любящей семьи? Как это напоминает нам слова Господа нашего, эту прекрасную притчу об отце
Карпентер перевел дыхание. Было похоже, что он оседлал своего любимого конька. Девочки безропотно внимали ему. Английские дети покашливали бы, беспокойно ерзали, шаркали ногами — но не эти. Было очевидно, что они давно решили: выслушивание проповедей является такой же составной частью их жизни, как еда или сон. Кристофер с трудом подавил зевок.
— Мистер Уайлэм, сейчас, в час ваших страданий, наши сердца тянутся к вам, как вне всякого сомнения когда-то ваше сердце тянулось к вдовам и сиротам этой языческой, испорченной страны. Это дети идолопоклонничества, мистер Уайлэм, дети греха. Их отцы и матери были ничем иным как людоедами-язычниками, но милостью Божьей они были выведены из темноты на свет. И я прошу вас присоединиться к нашей молитве, чтобы души наши соединились в присутствии нашего всепрощающего и любящего Спасителя. Давайте помолимся.
Девочки, как механические куклы, покорно закрыли глаза и склонили головы. Казалось, что даже их шеи и веки участвуют в молитве.
— Милосердный отец, ты знаешь наши грехи и наши проступки, и мы, несчастные грешники, просим тебя сегодня вечером обратить взор на землю, на раба твоего Кристофера...
Так начался вечер.
Ужин представлял собой обилие капусты с каким-то хрящеватым мясом, давно уже отказавшимся от бесполезных попыток претендовать на вкус и съедобность и утратившим все опознавательные свойства. Мойра Карпентер больше напоминала не хозяйку дома, главенствующую за столом, а сотрудницу похоронного бюро, руководящую погребением того непонятного и несчастного зверя, который, нарезанный на куски и залитый подливкой, лежал на их тарелках. Она с подчеркнутой вежливостью поддерживала высокопарный разговор.
— Мой муж рассказал мне о вашем горе, мистер Уайлэм, — сообщила она, накладывая ему на тарелку вареную капусту. — Большую часть дня я провела в молитвах, прося Господа, чтобы он воссоединил вашего сына с вами и его бедной, убитой горем матерью, оставшейся дома.
— Моя жена умерла, миссис Карпентер. Она умерла чуть больше года назад.
— Мне очень жаль. Очень-очень жаль. — Она сбросила ему на тарелку кусок чего-то грязно-белого, упавший неподалеку от капусты. — Ее унесла болезнь?
— Чахотка, миссис Карпентер. Она умерла от чахотки. Ей был тридцать один год.
Впервые с начала разговора глаза Мойры Карпентер загорелись. Разговоры о болезнях оживляли ее так же, как разговоры об идолопоклонничестве оживляли ее мужа.
— Это бич Божий, мистер Уайлэм, ужасный бич. Нам повезло, здесь болезнь эту уносит горный воздух. Хотя, конечно, здесь есть свои недуги. Вы не представляете, как опустошают болезни эту страну. Эта страна платит за свои пороки высокую цену. Здесь очень распространен сифилис, мистер Уайлэм... пожалуйста, ешьте... и гонорея собирает огромный урожай.
Кристофер быстро понял, что его хозяйка — самый худший компаньон, которого только можно встретить за обедом: ипохондрик, который не интересуется ничем, кроме болезней. Не отрываясь от еды, которую она поглощала в весьма умеренных количествах, она потчевала Кристофера рассказами о ее болезнях, болезнях ее мужа, болезнях, которые ежедневно атакуют несчастных сирот Калимпонга, болезнях всего субконтинента.
Все, что оставалось делать Кристоферу, это с трудом запихивать в себя отвратительный желтый заварной крем с изредка встречающимися кусочками чего-то непонятного, пока она повествовала о недавно виденном в госпитале больном с раком носа.