Девятый Будда
Шрифт:
Лестница, ведшая ко второму люку, была на месте. Чиндамани понадобилось всего несколько секунд, чтобы оказаться на крыше. Она надеялась, что никто не придет сюда и не увидит лестницу и открытый люк, но в любом случае у нее не было времени на то, чтобы замести следы.
Холод жадно схватил ее своими злобными пальцами, ревнуя ее к тому времени, которое она провела вне его объятий. На крыше ничто не преграждало ветру путь. Из беспросветной тьмы принеслись сухие снежинки, отхлестав ее по лицу. Рев ветра и стук сердца в груди перекрывали все другие звуки. Подобно пловцу, рассекающему воду в зеленых глубинах посреди страшной тишины, она открыла
Она блуждала в темноте, продолжая звать его. Ей доставляло удовольствие произносить его имя, имя мужчины, имя, которое она с трудом могла произнести. Ее беспокоило то, что просто выкрикивание его имени в темноте доставляет ей такое удовольствие, хотя она с таким же беспокойством думала и о том, что он мог найти здесь свою смерть.
Она нашла его сидящим на постаменте старого бронзового дракона, установленного здесь, чтобы охранять гробницы, — он смотрел в темноту, практически полностью сливаясь с общим фоном.
— Ка-рис То-фе, — произнесла она, присаживаясь рядом. — Нам надо идти. Нам надо выбираться из Дорже-Ла.
— Я пытался, — ответил он. — Но выхода не нашел. И даже если выход и есть, идти все равно некуда. Везде одно и то же — холод, уныние, полная бессмыслица. Здесь все равно, жив ты или мертв. И всем все равно.
— Мне не все равно, — заметила она.
— Тебе? — воскликнул он. С губ его сорвался сухой звук, похожий на смех, и тут же был унесен ветром. — Тебе небезразличны лишь твои боги, и Будда, и дети-воплощения. Ты не знаешь, что такое настоящий мир. Ты не знаешь, какой вред они могут принести, эти твои боги. Какие раны они могут нанести.
— Ты мне небезразличен, — сказала она, подходя ближе, чтобы ее слова не утащил ветер. — Я люблю тебя.
Произнеся эти слова, она поняла, что определила собственную судьбу. И уже не имело значения, слышал ли он ее, понял ли и запомнил ли ее слова. Если им удастся ускользнуть из Дорже-Ла, эти слова привяжут ее к нему намного сильнее, чем любые детские клятвы, привязавшие ее к богине Таре, дхарме и Будде. Теперь она принадлежала ему в такой степени, в какой никогда никому не принадлежала, и уж особенно самой себе.
Они вернулись обратно к люку, сопротивляясь бьющему в лицо ветру. Внутри, закрыв люк и убрав лестницу, они оба стояли какое-то время в тишине.
— Нам надо добраться до моей комнаты, — сказала она. — Поблизости есть проход, который позволит нам проникнуть туда незамеченными.
— А что потом? — спросил он.
Она замялась.
— Я... я все объясню, когда мы окажемся в моей комнате, — ответила она.
Если прежде Царонг Ринпоче просто нервничал, то теперь он был вне себя от ярости. Чужеземец убил охранника и находился где-то в монастыре. Он мог быть где угодно. Если ему удалось проникнуть в комнату женщины, она может найти способ укрыть их обоих до того времени, пока не наступит подходящий момент.
Он решил, что, по крайней мере, может попытаться как-то предотвратить это. Пистолет, который дал ему Зам-я-тинг, все еще лежал у него в кармане. Он ласково погладил его, ощущая пальцами его холодное совершенство. Он был посланием
Но тем не менее наличие пистолета в кармане наполняло его дурными предчувствиями. Он нарушил все когда-либо данные им клятвы. Если все после этой жизни обретали другую, ему предстояло заплатить страшную цену за то, что он сделал. Он надеялся, что Зам-я-тинг говорил правду, когда утверждал, что у человека только одна жизнь. Он поставил все, что имел, на эту карту. В противном случае то, что он собирался сделать, должно было обречь его на такие страдания, что даже пяти сотен жизней было бы недостаточно, чтобы он снова обрел мир и покой.
Он снял револьвер с предохранителя и направился в сторону комнаты Чиндамани.
Они не теряли времени. Секретный ход, о котором говорила Чиндамани, вел из маленькой часовни, посвященной Таре, прямо в ее комнату. О существовании этого прохода знали только она, Сонам и отец Кристофера: он был построен много веков назад для того, чтобы воплощение Тары могло незаметно для других перемещаться между своими покоями и своей собственной часовней. Для Чиндамани — как, несомненно, для многих ее предшественниц — ход не только способствовал выполнению ее религиозных обязанностей, но и давал ей беспрепятственный доступ к другим частям монастыря. Из часовни Тары другие проходы вели на различные этажи: один — к ха-кхангу, где была занавешенная комнатка, из которой воплощение Тары могло наблюдать за службами; второй — в старую храмовую комнату, сейчас украшенную ледяным узором, где Кристофер в первый раз встретился с отцом; и третий — в гон-канг, на тот случай, если воплощению Тары понадобилось бы пообщаться с мрачными, но милосердными покровительствующими божествами.
Проход, по которому они шли, заканчивался у скрытой портьерами двери, которая вела в спальню Чиндамани. Когда они с Кристофером появились в комнате, Чиндамани заметила, что Сонам и оба мальчика сидели в тех же позах, в каких она их оставила. Уильям сидел на кушетке. Самдап сидел около Сонам, пытаясь утешить плачущую няньку.
— Ама-ла, — произнесла Чиндамани, — я вернулась — и привела с собой Ка-рис То-фе, сына Дорже Ламы.
Заслышав ее голос, Сонам подняла глаза. Они покраснели и были полны слез. Все это время она плакала.
— Маленькая дочь моя, — зарыдала она, — они убили Дорже Ламу. Что нам делать?
— Я знаю, ама-ла, — прошептала Чиндамани. — Я знаю.
Теперь, когда пришло время уходить, она начала испытывать боль и чувство вины. Как она сможет оставить Сонам в руках Царонга Ринпоче и его приверженцев? Старуха всегда была ей как мать.
Она села рядом со старой женщиной и обняла ее. Затем она обернулась к Кристоферу, но он уже был рядом с сыном и крепко обнимал его, бормоча что-то ободряющее и успокаивающее. Посмотрев на них, она неожиданно испытала внезапный приступ ревности, чувства, которого не знала раньше. Она огорчилась, обнаружив, что ей не нравится то, что ребенок предъявляет права на своего отца.