Девятый чин

Егоров Олег Александрович

— Бросьте, Матвей Николаевич. — Никита загасил окурок в хрустальной пепельнице. — Без вас тошно. Потом ангелы, во-первых, согласно традиции, белые, во-вторых, они с крыльями, и самое главное — рожа-то у этого почему была моя? Да еще исполосованная вся, как у матроса в кабацкой поножовщине?

— А таким ты его сделал, Никита. — Буслаев поймал кота, отиравшегося у его ног, и уложил на колени. — Вот смотри: черным кота создал Господь, но ангел-хранитель явил тебе, Никита, облик души твоей кровоточащей.

— Перестаньте романы сочинять! — огрызнулся Брусникин. — Вы, Матвей Николаевич, оператор, а не узник ирландских предрассудков! Что я, Дориан Грей, по-вашему?! Оглянитесь! Вокруг подонков не меряно! Я-то чем хуже?!

— Не знаю, — покачал

седой головой Буслаев. — Верить или нет — твое право. Но только помнишь ты наш разговор во время съемок «Ангельского терпения»? Так вот. Расскажу тебе один случай. Только тебе, поверь. Больше никому не рассказывал. Как тебе известно, воевал я на торпедном катере. Страшно воевал. После каждого боевого задания и половины наших не возвращалось. Настал и мой час. Из Киля шел транспорт с боеприпасами. Топить его должны были «Щуки», подводные лодки, иначе говоря, а пробить для них брешь в конвое немецких эсминцев обязаны были мы. Если бы не туман, перетопили бы нас из орудий, как слепых щенков. Туман и скорость — вот все, что позволяло нам подойти на расстояние выстрела. Дальше — торпеда, крутой оверштаг и давай Бог ноги. Немец бил вслепую, так что гробешник наш разнесло шальным снарядом, когда уже казалось, что все позади. Часа два болтало меня в спасательном жилете на студеных волнах, прежде чем я очнулся после контузии. Ног своих я не чувствовал, голова звенела, точно склянки перед вахтой, и надежды у меня, геройского мичмана, не осталось никакой. А мечтал я снимать кино после победы. Обидно мне стало — ужас как. Но вдруг, представь, увидел я корму лодки. Откуда взялась она, Бог знает. Разглядел я только, что на веслах — рыбак. По крайней мере, был он в плаще с капюшоном. Кричать-то я пробовал, но сплошной хрип вырывался из моей глотки, будто кто-то на пионерском горне играть учился. Тогда изо всех оставшихся сил я поплыл за кормой. Медленно, кое-как продвигался я вперед. А лодка, хотя расстояние меж нами не сокращалось, все время шла так, что я оставался в кильватере. И потерял я ее из виду лишь тогда, когда заметил впереди берег. Она просто рассеялась, как прежде рассеялся туман. Подобрали меня рыбаки-чухонцы — на отмели. Когда же я пришел в сознание, а минуло недели две, прежде чем здоровый мой организм поборол воспаление легких, рыбаки-островитяне поведали мне, что рыбалить в то утро из хутора никто не выходил и все их лодки оставались на берегу.

— Померещилось. — Никита, скомкав, бросил на пол опустевшую пачку из-под «Мальборо». Кот покинул колени Буслаева и загнал пачку под газовую плиту. Порядок был восстановлен, и кот снова запрыгнул на колени оператора.

— Как угодно, — сказал Буслаев. — Иди спать. Разбужу за час до репетиции.

«Чем я так задел тебя? — ворочаясь на диване, переживал Никита. — Пошлым до изумления монологом? Так не я же его написал. Охламонов написал. И вообще, это — самосуд. Одумайся. Вернись. Или Господь не простит нас обоих. Ведь не в том дело, что я спасовал перед неудачами. Не в том даже, что я смерти боюсь. Просто жизнь без тебя стала пуста, и я ощутил это, поверь мне. Ведь пустоту ощущаешь, когда она образуется, не раньше. Надо, чтоб я бросил играть? Я брошу. Надо, чтоб я исповедался в грехах своих? Исповедуюсь. Слово драгунского капитана. Но если ты слышишь, подумай. Ведь ты сейчас — дезертир. Я-то откупился от призыва на „срочную“. От посылки, быть может, в Чечню. Но в твоем военкомате этот номер не пройдет. Не те над вами стратеги».

Как ни удивительно, Брусникин оказался прав. Небесные стратеги — совсем другие, нежели человеческие. И подтверждением тому может служить воистину детская радость Зои Шаманской, вцепившейся в локоть своего галантного кавалера, как только они с Андреем вышли из подъезда в предрассветные сумерки:

— Загадывай! Загадывай скорее! Падает!

Отупевший после бессонной ночи Шолохов покосился на экстравагантную спутницу, подозревая с ее стороны какой-нибудь подвох.

— А я уложилась! — крикнула счастливая Зоя и, раскинув руки, бросилась

на газон, покрытый утренней росой.

— Зря. — Андрей, так и не поняв, о чем, собственно, речь, потянул ее за руку. — Простуду схватишь элементарно. Лучше я тебя до постели довезу.

А падающая звезда, увиденная Зоей, давно погасла где-то над линией горизонта. Но была это совсем не звезда. Был это сам огненный Уриэль, один из старших ангелов, исполняющий по необходимости роль Божьего посланника и снизошедший на Землю по делу, не терпящему далее отлагательства.

Снизошел он именно в районе заповедного парка близ города Одинцово. Точнее, на вершину холма за дубовой рощей, холма пологого и беспорядочно заросшего елями с одной стороны, а с другой обрывавшегося почти вертикально до собственного основания.

На крутом его обрыве возвышался полумертвый могучий дуб. Узловатые корни дуба, будто удавы, пробивались петлями из песчаного склона и уползали обратно в поисках влаги, которой давно уже не хватало приземистому великану, чтоб снова покрыться зеленой листвой, как в юные годы.

Сухое дерево с треском вспыхнуло, мигом обратившись в гигантский факел. Огонь пробежал по толстой узловатой ветке, обращенной к обрыву, и далее по канату, обвязанному вокруг нее, до автомобильной шины, приспособленной местными школьниками для катания над пропастью. Дымящаяся шина пролетела метров десять, отделявших ее от незначительного пригорка внизу, ударилась об него, подскочила и углубилась в заросли крапивы.

Архангел взмахнул горящими вечным пламенем крыльями, огляделся и увидел того, кого искал. Прислонившись спиной к ели, произраставшей на пологом склоне холма, сидела темноволосая девушка лет шестнадцати. Черты лица ее были поразительно правильны, и лишь смертельная бледность да кровоточащая рана на лбу с застрявшей в ней щепкой отпугнули бы случайного прохожего. Явление Уриэля не вывело ее из задумчивости и не заставило повернуть голову, когда архангел присел рядом, создав вокруг себя выжженное дотла пятно среди палых сосновых игл и листьев.

Разгневанный Уриэль сразу начал разговор на повышенных тонах, способных привести в трепет любого беса, будь он хоть трижды бесноватым. Даром что Господь отрядил его присматривать за адскими силами. Если бы у архангела даже и были уста, они бы не разомкнулись. Небожители слышали друг друга без слов.

— Как посмел ты самовольно оставить вверенную душу? Или неведомо тебе, что лишь Отец наш вправе отозвать ангела, когда пробьет ее первый бессмертный час?

— Здесь. Об это самое дерево. Она помчалась сверху, впервые встав на лыжи. Ведь она только переехала с родителями из Ташкента. Кроткая и отзывчивая, она была рождена для любви. Но одноклассники смеялись над ней, и она испугалась собственного страха. А меня уже отозвали. Отозвали, чтобы я принял под крыло свое какого-то проходимца. В чем смысл?

— Во всем. — Уриэль был краток и прям. Архангелпросветитель, обучающий, согласно «Книге Еноха», тайнам вселенским, не счел нужным вдаваться в подробности.

— Я не понимаю, — растерянно отозвалась девушка.

— Еще один стремится взвесить тяжесть огня, — в раздражении сказал Уриэль. — Еще один жаждет измерить дуновение ветра. Или ты возвращаешься, или тебя заменят. Наказание твое будет сурово, ты знаешь.

— Да. — Печальная девушка впервые повернула к архангелу лицо, и по щекам ее побежали слезы. — Я возвращаюсь. Прости мне, учитель, слабость мою, как простил Христос отрекшегося трижды апостола. Ведь я лишь хотел…

— Справедливости? — Если бы вселенский мудрец умел смеяться, он бы рассмеялся. — Ты слишком долго прожил среди людей. Правосудие в человеческом его толковании затмило тебе голову, нижний чин. Это тебя оправдывает. Но сегодня я проверю твою работу над ошибками. Бог в помощь.

Одним прикосновением небесный стратег испарил давно погибшую девушку и сам исчез, точно пламя костра вдруг погасло на пепелище, где прогорели последние угли.

Тем же днем пара озадаченных подростков стояли на холме у обгорелого пня.