Действо
Шрифт:
Весь остаток дня художница провела в темном ступоре, не способная рассуждать, думать, захлестываемая каким-то темным атавистическим страхом, когда кругом тьма и не знаешь чего бояться.
И что, пожалуй, пугало ее больше всего – с навязчивым желанием снова взяться за кисть и исправить картину.
– Нет, – сказала она себе, – нет, все, хватит.
– Я больше не буду заниматься рисованием, – сказала она час спустя.
– Все поддается логике, – сказала она еще через час, – отец говорил, что осмыслению и логическому объяснению
Стрелка часов сделал очередной шестидесятиминутный интервал и Анна понял, что стоит перед картиной и сжимает в руках кисть. Художница тут же отшвырнула от себя орудие созидания, и поспешно отошла от холста.
– Что же происходит?
«Почему бы не перерисовать снова?» – подумалось ей вечером, – «А что, хорошая идея».
Точку во внутренней дискуссии поставила потрепанная книжка в мягкой обложке, которая попалась на глаза ближе к ночи.
«Снохождение: что есть реальность?»
– "А ведь и вправду, что есть реальность?"
– Это реальность? – громко спросила художница Анна у своей комнаты.
И тут, словно в доказательство явилось правильное, удобное, логичное объяснение, чарующее разумное – она рисовала во сне. Ночью вставала и искажала свою картину. Вот так – лунатизм, просто лунатизм.
Нет, ничего хорошо в таких симптомах, безусловно, не было, но по мнения испуганной, дрожащей девушки Ани, это было, по меньшей мере, в десять тысяч раз лучше, чем осознавать, что картина изменилась сама.
Странно, после этой мысли Анна полностью успокоилась, и пообещала завтра же закончить полотно. Руки уже чесались и тянулись к кисточке.
Утром робко подняла край покрывала и тут поспешно вернула его обратно. То еще зрелище скрывалось под ним.
Почему растет дом? Что за выверт сознания заставляет ее рисовать строение таким?
Учеба длилась мучительно, картина стояла в пустой комнате и ждала.
Метроном начал свой отсчет последних дней зимы. Все когда ни будь кончается – но зима этого еще не чувствовала и морозила вовсю. За одну ночь температура упала на десять градусов, снег захрустел, стекла подернулись инеем, а небо приобрело особую прозрачную голубизну, что возникает лишь при сильных морозах.
Краски вязли на холоде, кисть деревенела, деревенели и руки, но они, в отличие от остальных части тела вполне радовались тому, что дорвались до любимой работы.
– Любимой? – спросила Анна, но ответа не дождалась, и продолжила свой труд.
Временами ей приходил в голову логичный вопрос: что она делает на улице сейчас, в такую холодрыгу, но она поспешно отметала его – всякая логика сейчас была не к месту.
А вот картина – это было главное. Необходимо ее закончить, и как можно скорее. Кто ее закончит, тот получит счастье и процветание.
Еще одна мерзкая логичная мыслишка болталась на задворках ее сознания, билась в ворота мозговой деятельность – такой маленький зачуханный фактик: картина становилась все реальней.
Разве она так рисовала раньше? Разве не было на ее рисунках грубых мазков, несоответствия цвета, общей корявости, из-за которой она так и не нарисовала ни одного портрета? Была? Анна не помнила – эта картина получалась совсем другой. Больше того, художница стала замечать, что может накладывать мазки как угодно грубо – результат все равно будет идеальным, фотографичным.
– Здравствуйте… – раздалось за спиной.
Анна вздрогнула, обернулась, и тогда стоящий сзади тоже недоуменно попятился – видно выражение лица у нее было еще то.
Впрочем, она тотчас узнала подошедшего – один из собачников, живет в том же доме, что и она. И собака с ним! Большая овчарка – ее звали Альма, а вот имени хозяина Анна припомнить никак не могла.
– Рисуете? – спросил собачник.
– Да, – сказала Анна, – Да, рисую.
– А я и не знал, что художники делают зарисовки с натуры в такой мороз.
– Все зависит от их желания зарисовать.
– Но ведь есть же фотографии и к тому же… – сказал сосед, но его псина оборвала, она подобралась к картине и осторожно понюхала край мольберта. Верхняя губа Альмы задралась, обнажила немалых размеров клыки, она глухо и низко рыкнула. Анна могла поклясться, что в этом рыке слышно крайнее отвращение.
– Ну что, Альма, что? – спросил собачник. Красноцветов его звали – вспомнила, наконец Анна, Алексей Сергеевич.
Красноцветов наклонился над картиной, вгляделся, нахмурился:
– А вот этот дом, он вроде такой же должен быть?
Анна поспешно развернулась к мольберту и узрела результат своих трудов. Всего за последние пол часа дом вырос процентов на десять и успел слегка нависнуть над заснеженным двориком. Отвлеклась, задумалась, перестала сохранять пропорции.
– О, да! – воскликнула художница, и обернулась к Красноцветову с очень милой и любезной улыбкой, – надо же… исказилось… а ведь очень важно сохранять пропорции!
– Да-да, – пробормотал собачник вполголоса, видно Анина милая улыбка вполне походила сейчас на таковую же Альмину, задайся та повторить этот мимический трюк.
– Мне надо закончить картину, – сказала Анна, – и важно сохранить пропорции до конца.
Красноцветов кивнул и поспешно пошел прочь. Анна знала, что он, как и все собачники считает ее слегка полоумной. Ну и пусть! Да что они понимают в искусстве. Вот взять ее нынешнее полотно…
Тут она опомнилась и принялась за работу с новой силой. Следовало все исправить.
Краски, которые по идее, должны были густеть и ложиться на морозе комкали, падали на холст легко и изящно.
К вечеру картина была готова. Полностью. Перед тем, как идти домой она остановилась и тщательно вгляделась в картину. Ровненько-ровненько-ровнехонько. Симметрия. Два дома абсолютно одинаковы. РОВНЫ! И никакого перекоса она не сделала, важно это запомнить.