Дезертиры
Шрифт:
Она элегантно покачала головой в разные стороны и, обхватив пузатый термос своими детскими ручонками, долила кофе в чашечки, а я подумал, что, не скажи она, сколько ей примерно лет, и не будь у нее мешочков под глазами и морщинок возле ушей, ей можно было бы дать и двадцать. А будь мешочки пообъемнее и морщинки поглубже и пошире - и все семьдесят. А еще говорят, расовых различий нет. Как это нет, если мы китайцев или негров в массе друг от друга не отличаем и они для нас - как кролики на ферме, все одинаковые?.. Как, впрочем, и мы для них.
– А что вы потом делали?
– спросил я из
– Муж работал переводчиком, как и я. А вы?.. Тоже бывший беженец?..
– Нет, я работу нашел, официально приехал. Перевожу вот тоже понемногу, уклончиво ответил я.
– Я еще потом университет кончила, работала в судах и на таможне. Всякое повидала, - говорила она, а я с умилением вслушивался в ее странный немецкий язык с вьетнамским акцентом, в слова, произносимые с мелодичным шелестом, цоканьем, щебетом и колоратурой гласных, звучащих, как флейта, которую пробуют перед концертом. Слова были будто украшены бубенцами и трещотками, и сквозь эту авангардную музыку причудливо проступали остовы слов.
Вошла фрау Грюн, потрясла нам основательно руки, дала папки, попросила ознакомиться и потом привести беженцев, которые уже ждут. Коллега Хонг получила двух абсолютно идентичных вьетконговцев, на моей папке - фото вполне приличного мужчины с бородкой-бланже и данные:
фамилия: Лунгарь
имя: Андрей
год рождения 1960
место рождения: г. Москва, Россия
национальность: русский
язык(и): русский
вероисповедание: православный
Он оказался крепеньким, аккуратно подстриженным мужичком, с бороденкой на обычном северном лице (таким может быть и Вася из Пскова и Гюнтер из-под Ганновера). Застиранные армейские брюки-хаки, тельняшка и джинсовая куртка. В руках он мял козырявую застиранную шапочку с надписью "Coca-Cola". Судя по брюкам, опять дезертир. "Из армии?" - хотел спросить я его, но передумал: неприятно, если он примет это за расспросы с умыслом, а меня - за "человека из КГБ", который пытается у него что-то выпытать. Поэтому я просто пожал ему руку и попросил идти со мной.
В "музыкальной гостиной", увидев стол для снятия отпечатков, он замер, а потом с горечью, качая стриженой головой и натирая руки особым порошком, произнес с некоторым пафосом:
– 20 лет честно-благородно служил родной Родине, а теперь вот как с преступником... Но жизни путь не повернуть. Это для чего же отпечатки?..
– Для проформы, - ответил я.
– Их сейчас в общую картотеку отправят.
– Сверять будут?
– прищурился он.
– Не знаю, я тут во второй раз, - оградился я на всякий случай от ненужных расспросов.
Пока фрау Грюн и молодая практикантка-блондинка (с увесистой грудью, курносым носом и оленьими глазами) налаживали фотоаппарат, натягивали перчатки и мазали новые чернила на полосу, я читал данные на листе, уточнял и вписывал их в новый формуляр. Лунгарь вежливо заметил, что на самом деле он родился не в самой Москве, а в поселке Московский, но теперь это уже часть столицы, и поэтому он решил прямо писать "Москва". Речь фонетически чистая, выговор московский, проглатывающий гласные и выпевающий согласные. Он говорил охотно, иногда витиевато-цветисто:
– Немцы культурны до безобразия. Я поражаюсь
– И как это вы все успели заметить?
– Судя по дате прибытия, он тут всего пять дней.
– Да это невооруженными глазами видно, и очков не надобно. Не обязательно сто лет жить. Вышел на улицу - и смотри, куда глазом достать.
На вопрос о вероисповедании он усмехнулся:
– С 20 лет в армии и партии корячусь. Бывший коммунист. Пишите, что хотите. Да, православный, понятно, не мусульманин же!.. Нельзя дважды крестить, нельзя дважды хоронить...
– Он мял в руках свою шапочку, передвигал под столом ноги и исподтишка посматривал на округлый зад практикантки, маячивший перед нашим столом.
– Хороша девочка?
– спросил я.
– Хороша, - согласился он и почесал бороденку.
– Полгода с женщинами ничего не было. Дома жена сохнет... Вообще она у меня слаба на передок, за столько дней-часов наверняка кто-то у нее завелся, а я тут, как петух бройлерный... Да чего делать?.. В запутуху вляпался - теперь расхлебывать.
Фрау Грюн подвела его к столу и начала поочередно прикладывать пальцы вначале к чернильной полосе, а потом к бумаге, а он так горестно и печально заприговаривал: "Ай, стыдно, ой, нехорошо! Совсем неладно, плохо, стыдно!..", - что фрау Грюн спросила, не плохо ли ему.
Узнав, что ему не плохо, а стыдно, она засмеялась:
– Он же дезертир?.. Это ничего, не страшно.
– Не только дезертир, но и преступник, по всем Россиям разыскиваемый, охотно пояснил Лунгарь, когда я, желая его успокоить, перевел слова фрау Грюн.
– Вот такие вот плакатищи на улицах понаразвешали - опасный, мол, особо преступник! Это я-то, божья коровка, опасный?..
– А что вы такого сделали?
– спросил я, решив, что раз он сам все это говорит, значит, хочет, чтобы его об этом спрашивали, специально дает информацию и за "гэбистский" мой вопрос не сочтет.
Он махнул рукой:
– Такая бодяга неуклюжая получилась!.. Без вины виноват - и все тут. Конечно, хлеб режут - крошки летят, но как-то уж очень неприятно крошкой немой и малой быть...
В комнату без стука вошел мужчина средних лет, с брюшком и в свитере, и спросил у фрау Грюн, где его беженец (он назвал его "Kunde", клиент).
– Вот, познакомьтесь с господином Тилле, вы сегодня работаете с ним, сказала мне фрау Грюн; мы дружелюбно пожали друг другу руки.
Втроем направились по коридору. Лунгарь не знал, где ему идти: впереди или позади нас. Он то закладывал руки за спину, то совал их в карманы, бормоча:
– Вроде и не под арестом, а что к чему - неясно... В непонятках тону...
А Тилле шел, насвистывая, и громко всех приветствовал: с одним поговорил об отпуске, с другим - о каком-то карточном долге, пошутил с секретаршей, перекинулся словами с коллегой в открытую дверь (двери стояли открытыми, как и во многих других ведомствах). Мы в это время тупо торчали рядом.