Дежурный ангел

Козлов Сергей Сергеевич

Баржа, сплошь уставленная машинами, подходила к Горноправдинску. Еще несколько километров - и будет устье Кайгарки. На крутом правом берегу Иртыша, как и сотни лет назад, высились величественные холмы, плотно, словно древние витязи на поле брани, выстроились на них ели и кедры. Частые буреломы не портили пейзажа, а, наоборот, добавляли ему сказочности. На левом пологом берегу тянулись ивняк и луга, изредка, будто призраки давнишних времен, показывались полуразваленные, покосившиеся избы и хозяйственные постройки - заброшенные деревни, да на околицах угадывались заросшие кустарниками погосты...

Сколько

раз ни возвращался сюда - всякий раз кажется, что, несмотря на всю седину прошедших по этому краю времен, здесь все только начинается. Нет, жить здесь нелегко; просто после развала великой державы кому-то досталось теплое солнышко, кто-то выторговал себе синее и черное море, кому-то - близость Европы, а здесь - здесь осталось ощущение будущего. Это неправда, что человек ищет, где лучше, он ищет, где есть ощущение будущего. «Вероятность наступления завтрашнего дня», - домыслил, как ему показалось философски, Илья Семенович. Уже показались цистерны ГСМ на берегу и трехэтажные каменные дома на самом высоком холме, когда он задремал, а потом и вовсе погрузился в глубокий сон выздоравливающего человека.

Савельеву снова приснился сад. Навстречу ему шел отец и, взяв за плечи, сказал, как и несколько лет назад, только без упрека:

– Вот он, ваш Север-то...

НОЧЬ ПЕРЕД ВЕЧНОСТЬЮ

Командовал расстрелами в эту ночь комиссар Кожаный. Фамилия это или прозвище, Анисимов не знал. Рассказывали только, что Кожаный был лично знаком с Дзержинским, Петерсом, чекистил где-то на Урале и был награжден именным маузером, которым размахивал по любому удобному случаю, особенно когда излагал контре, а то и своим подчиненным светлые идеи марксизма. Правда или нет, но при этом он перекладывал маузер из правой руки в левую и показывал ладонь:

– Вот эту руку с чувством благодарности пожал Ленин!
– и потом, чтоб подбодрить красноармейцев перед очередным залпом, добавлял: - И ваши натруженные честные пролетарско-крестьянские руки пожмет наш Ильич, когда мы очистим от буржуазно-белогвардейской нечисти всю страну, а затем вступим в совместную со всем пролетариатом борьбу за счастливое будущее всего человечества!
– после этого следовало: «Заряжай! По врагам трудового народа... Пли!!!» - и на лице его отражалась хищная, прямо-таки природная ненависть к тем, кто сейчас по его команде примет смерть.

Кожаный в своей кожаной куртке казался каким-то двужильным в осуществлении мировых замыслов пролетарских вождей и постоянно поторапливал:

– Быстрее, быстрее! Мировую революцию проспите!

Расстрельная команда заспанно и нехотя вышла во двор, матерясь, протирая глаза, раскуривая одну цигарку на всех. Никто не смотрел в усыпанное звездами и похолодевшее за ночь августовское небо, только ежились с недосыпу да поплевывали в сыроватую тюремную землю. Не смотрели и друг на друга. Близился рассвет, и каждому хотелось поскорее на «заслуженный» отдых. И, наверное, каждый в душе надеялся, что следующий залп будет хотя бы в эту ночь последним. Еще они поглядывали на зарешеченные окна, из которых смотрели иногда заключенные. Чтобы увидеть, что происходит во дворе, а может, и узнать среди расстреливаемых знакомых или родственников, они вставали друг другу на плечи.

При построении рядом с Анисимовым оказался бывший

путиловец Федотов. Он был старше всех и пытался все объяснить и каждого ободрить. И сейчас, добивая анисимовский окурок, он то ли Анисимова, то ли самого себя успокоил:

– Ничего, паря, они нас в девятьсот пятом цехами расстреливали, шашками да нагайками...

«А че вы лезли!» - вдруг обозленно подумал Анисимов, но сказать вслух не решился. За такое Кожаный, невзирая на прежние боевые заслуги, к стенке поставит. И свои же затворами клацнут. Мысли его оборвал удивленный и одновременно приглушенный голос Федотова:

– Ба! Да это же владыка!

Анисимов встрепенулся. Караульные вели нового смертника. Это был Петроградский митрополит Вениамин. Одетый в обычную черную рясу, без громоздкого нагрудного креста, он больше походил на старца-схимника, только что вышедшего из затвора после долгого изнурительного поста и нескончаемой молитвы. Ветер бросал длинные серые пряди волос на осунувшееся, с глубокими складками морщин лицо, и то ли была в нем необычайная бледность, подчеркиваемая ночным мраком, то ли исходило от него удивительное, необъяснимое свечение. В глазах же - отрешенность. Он был настолько спокоен и невозмутим, что, казалось, его ведут не на смерть, а отпеть очередного покойника. Руки у него не были связаны, и он, встав у стены лицом к расстрельщикам, перекрестился и что-то прошептал, глядя в ночное небо.

Анисимов тоже помнил Петроградского митрополита. Именно он служил молебен и благословлял полк новобранцев, в который попал Анисимов перед отправкой на фронт. «За Веру, Царя и Отечество...» И теперь, в августе двадцать второго, митрополит, благословивший Анисимова на рать с немцами, стоит у расстрельной стены и, наверное, в последний раз исповедуется перед Самим Господом Богом. Анисимов потупил глаза.

– Ты цель прямо в сердце, чтобы владыка не мучился, - шепнул где-то поблизости Федотов, и Анисимов навел мушку на грудь митрополита Вениамина.

– По черносотенно-религиозной контре...

«А если бы заставили расстреливать царя?! Ведь кого-то заставили. Господи, помилуй мя, грешного...»

– Пли!

Анисимов спустил курок. Залп оглушил на мгновение, заставил закрыть открытый при прицеливании правый глаз. Он знал точно - его пуля сейчас разорвала сердце отца Вениамина, и где-то рядом еще шесть раз по девять грамм. Открыл глаза. Митрополит стоял невредимым и все так же задумчиво смотрел в небо. Казалось, собственный расстрел его уже не интересует, душа и разум давно устремились к Тому, служению Которому он посвятил всю свою жизнь. Но тело оставалось невредимым! Из оцепенения Анисимова вывел истошный крик Кожаного:

– Вы что, курвы, мать вашу! Глаза не продрали! Да если бы в ночном бою, да с десяти шагов, да вас давно бы всех любая белогвардейская сволочь перестреляла! Заряжай!

Еще секунда. Клац-клац.

– Пли!

После пятого залпа солдаты зароптали. Растерялся даже сам Кожаный. Для поднятия «боевого духа» он самолично проверил все семь винтовок и сам встал в строй, раскобурив свой именной маузер, приказал сделать пять шагов вперед.

– По моей команде...

– Я слышал, в других странах больше одного раза не расстреливают, - довольно громко заявил Федотов.