Шрифт:
Жорж Бернанос
Диалог теней
– Не бойтесь, - сказала она.
– Ранса вышла из берегов от самого Вернея, дорога, пожалуй, на целый фут под водой... Взгляните: волна уже устремилась к истоку. Минут через пять ее уже не будет слышно.
Она смотрела ему в глаза с каким-то спокойным любопытством.
– В любом другом месте нас могли бы застать врасплох, Жак. Здесь - нет. Я все продумала.
Неуловимая, чуть лукавая улыбка скользнула, как тень, по ее лицу.
– Вас это удивляет?
– Чему мне удивляться, дорогая?
– Не лгите, Жак, - сказала она.
– Лучше бы я была не так осмотрительна, не так осторожна. Я и сама чувствую: когда женщина любима, есть
– Я вас люблю именно такой, - сказал он.
– Люблю вашу морщинку, эту почти незаметную складку между бровями, в двадцать три года рассекшую ваш прекрасный лоб. В моем возрасте уже не веришь ни капризам, ни безрассудству, а когда женщина теряет голову, это, знаете ли, очень часто самообман, всего лишь комедия, разыгрываемая для себя, если нет уверенности в силе собственного чувства. Какое это все может иметь значение, раз вы не сомневаетесь ни в себе, ни во мне.
– И правда, какое?
– промолвила она, отводя взор к горизонту, намокшему от дождя.
– Франсуаза, - продолжал он, помолчав, - простите меня, не о том мы говорим. Я верю в вас, как никогда и ни в кого не верил. Я вам верю. Верю даже больше, чем люблю, мне это необходимо, это потребность самого моего существа, такая же сильная, такая же естественная, как инстинкт самосохранения. Я завишу от вас, я в зависимом положении. Либо моя жизнь вовсе ничего не значит, либо смысл ее - в вас. Если предположить, что душа существует и что мне она была дана, то, потеряв вас, я обречен понапрасну влачить ее сквозь пустые годы.
– Кто знает?
– только и сказала она рассудительным тоном.
– Кто может заранее знать?
– Я это узнаю.
– Я тоже, я тоже завишу от вас!
– внезапно воскликнула она с таким исступленным трепетом радости, что это больше походило на вспышку гнева.
– Я завишу от вас полностью. Да, Жак, вы надеетесь на что-то, чего никогда не получите, - ни от меня, ни от другой, - и все же вы надеетесь. А я ни на что не надеюсь. О, не глядите на меня так, не спешите меня жалеть. Можно прожить и без надежды, если у сердца достанет сил и проворства поймать свое счастье как бы на лету и напитаться им разом. Дорогой, все мое счастье вот в этом мгновении, когда вы так нуждаетесь во мне. Я бедная девушка, неопытная, упрямая, одинокая, я не умею выразить то, что чувствую, из меня вам не вытянуть ни единой жалобы, ни единого вздоха, ничего, что вы могли бы услышать и повторить в ваших книгах, ни единой жалобы, ни единого вздоха, если бы вам даже пришлось покончить со мной.
– Покончить с вами, Франсуаза? И это говорите вы, такая осторожная, такая благоразумная?
– Я вовсе не такая, как вы думаете. (Порыв ветра сквозь лесную поросль, еще по-апрельски прозрачную, плеснул ей дождем в лицо, и она нервно провела по щекам маленькой бледной рукой.) Не щадите меня. Никогда не щадите. Да, я была осторожна и благоразумна, но только ради того, чтобы подготовить, сделать неизбежным, неотвратимым грядущий день, когда я отдамся безоглядно, всем своим существом, с такой полнотой, какая и не снилась ни одной из тех, кто вас любил. Я знаю, что гублю себя, дорогой. Но тем самым я погублю и их всех. Да, я гублю себя, потому что сегодня вечером, в эту минуту, даю обещание, которое нельзя сдержать. Да, когда-нибудь вы еще упрекнете меня за мою жертву, потому что она заведомо бессмысленна. Могу ли я поверить, что я именно та единственная женщина, которая способна вам нравиться, способна привязать вас к себе? Какое безумье! Но будь это даже и так, разве у меня есть надежда вернуть вам то, что принадлежало мне, на что
– Любовь моя, - сказал он тихо, - что за странное удовольствие находите вы в том, чтобы унижать себя?
Она остановила на нем долгий, пристальный взгляд, ее восхитительные серые глаза постепенно темнели, словно глубокая вода.
– Не знаю, - ответила она.
– Во мне была гордыня, С той поры как я полюбила вас, я чувствую, что только ею не могу поступиться перед вами до конца. А я хотела бы исторгнуть ее из себя. Я хотела, чтобы вы исторгли ее из моего сердца.
Как ни резко она отвернула лицо, он заметил брызнувшие слезы и услышал сквозь ветер и ненастье, трагичней всяких рыданий, ее вздох, подобный стону раненого животного.
– Моя дорогая!..
– только и сказал он. И на мгновение безмолвно коснулся пальцами маленького сжатого кулака.
Дождь по-прежнему струился вокруг них, почти не проникая сквозь черные лапы сосен. В воздухе на разные голоса завывала непогода, важно перекликались вороны.
– Я молчу, - вновь заговорил он, - благоволите разрешить мне молчать. Ничто не может быть исторгнуто из такого сердца, как ваше. Но я умиротворю его, клянусь, я дам ему покой. Доверьтесь мне.
– Покой, - прошептала она сквозь зубы.
– О Жак, не говорите мне о покое. Он мне слишком знаком. Видите там, за нами, этот уродливый дом, лужайки, глину аллей, безлюдные холмы, этот горизонт, необозримый и пустой, этот унылый, отвратительный пейзаж... Завтра я со всем этим расстанусь.
– Даже сегодня, если хотите... Будь я на двадцать лет моложе (бог не пожелал этого!), у меня достало бы безумья доказывать вам, что это не было покоем, что вы называли покоем безмолвный бунт несчастной подавленной души. Но к чему доказывать? Доказать ничего нельзя. Любовь не утешает, друг мой, она бессильна дать утешение; не требуйте от нее ничего, кроме беспредельного блага, ибо она не знает ни правил, ни меры, она как вы. И не надо метаться. Не надо терзать себя. Если она даст вам хоть что-нибудь - она даст вам то, чего вы ждете, - все. Это зависит от нас. Успокойтесь, дорогая. На свете нет ничего сильнее и строже последней любви мужчины.
– Да!
– сказала она, тряхнув головой и улыбнувшись совсем еще по-детски.
– Сильнее и строже, это так! Мне не будет пощады.
Она взяла его за руку нежным неуверенным жестом, все так же робко.
– Право, Жак, не надо на меня сердиться. Надо понять. Подумайте только, я прожила на чужбине, в заброшенной деревушке пятнадцать лет! Пятнадцать лет одна или почти одна (вы видели во вторник у мадам д'Удло этих нелепых дворянчиков, этих титулованных мужланов), мне противно жаловаться. Мне противна всякая жалость, за исключением вашей. Не скажу, что я была несчастна. Я ждала. Чего? Кто знает?
– Вы, Франсуаза, религиозная душа.
– Нет! Нет!
– воскликнула она в каком-то диком исступлении.
– Мне чужда идея бога, и я в ней не нуждаюсь. Если я когда-нибудь и обрету ее, то только среди таких ужасных лишений, в глубинах такого безысходного отчаяния, что страшно даже подумать, и, мне кажется, я приму ее с ненавистью. Единственное, чем осчастливил меня отец, это безмятежное неверие, не знающее уловок и сомнений, такое же, как и у него самого.
– Безмятежное! Это слово в ваших устах, дорогая!..