Диета старика

Пепперштейн Павел

Кранах был прежде всего романтиком: он чувствовал себя влюбленным. Влюбленным в "мягкую банду", заочно влюбленным в ее загадочного командира. Его романтическое воображение рисовало ему то старого царского генерала, закаленного в боях и опытного, схоронившегося в глуши все годы большевистских репрессий, а сейчас вышедшего из подполья с потрепанным императорским штандартом в руках. То представлялся ему бывший белогвардейский поручик, бесшабашный атаман, которому сам черт не брат и который за Mutter-Russland готов на все. А иногда - отчаянный комбриг Красной Армии, порвавший с конопатым тираном и ушедший с верными людьми в леса.

Пока Кранах трудился, анализировал и мечтал, партизаны

не сидели сложа руки. Здание Управления полевой полиции в Могилеве несколько раз пытались поджечь, правда, не очень удачно. А через несколько дней погибла целая группа из оперативного отдела СС. Вместе с ними не вернулся с задания Понтер Хениг, которого в городе называли просто Зверем. Зверь был в упор расстрелян из автомата в одном из могилевских переулков, а на его теле найдена была записка: "Так следует поступать с диким зверем, вырвавшимся из своей железной клетки". Эта записка теперь лежала на столе Кранаха - листок простой бумаги, почерк красивый, четкий, прилежный. Подобным образом пишут девочки-отличницы. И что за "интеллигентный" стиль, нелепый в данном случае

–  "Так следует поступать…"!

Кранах вышел из своего кабинета, который он, по негласному соглашению, занимал в здании полицейского Управления, прошелся по коридору, где всегда пахло школьной мастикой. Управление размещалось в здании бывшей гимназии. В частности, Кранах занимал химический кабинет. Его окружали реторты, тигли, шкафы с пыльной химической посудой. Прямо из его рабочего стола торчали металлические краны, предназначенные для проведения химических опытов.

Кранах называл Управление Скотленд- Ярдом, остальные служащие называли его просто Школой. В Школе был свой юмор. Хенигу, которого в городе прозвали Зверем, здесь дали кличку Анатом. Ему был отведен кабинет анатомии, откуда нередко доносились крики. Теперь там было тихо - Зверь-Анатом, носивший сладкое имя Мед, более не существовал. Держа в зубах желтый карандаш, как другие держат незакуренную сигарету, Кранах зашел в кабинет анатомии. На покоробившихся от школьной сырости наглядных пособиях люди без кожи поблескивали своими розоватыми мускулами, щеголяли красными артериями и холодными голубыми венами. Комната еще не знала, что хозяин убит.

В глубине класса стояла походная койка, застеленная тщательно, посолдатски (Зверь часто ночевал в Школе). На одной из парт были аккуратно размещены его вещи: дешевый серебряный портсигар, принадлежности для бритья, зеркальце, зубная щетка, круглая коробочка с зубным порошком. Внутри парты, завернутые в чистое полотенце, лежали две непочатые фляги со шнапсом. На шкафчике стояла фотография жены и детей Понтера: нежное и честное женское лицо, ситцевое платье, светлые детские головки, как капустные кочанчики… Рядом с фотографией стоял недопитый стакан с остывшим липовым чаем. Это тронуло Кранаха - Понтер послушался его совета, такого, в общем-то, бессмысленного совета.

Кранах вынул фотографию молодой женщины с детьми из рамки и положил в карман мундира. Он не знал, что в Школе его самого сначала называли Юнкером, Моноклем, Стекляшкой, а после того, как он обжился в химическом кабинете, за ним окончательно утвердилось прозвище Химик. Вскоре он отправился в Витебск, чтооы лично допросить нескольких человек, находящихся в тамошнем лагере для военнопленных. Он тщательно готовился к допросам, долго выбирал помещение.

Наконец остановился на маленькой светлой комнатке во флигеле одного бывшего помещичьего дома. Окно без решетки выходило в заснеженный сад. Печурка шуршала своими остывающими угольками. Письменного стола не было - только небольшое ореховое бюро прошлого века. Он продумал и собственный внешний вид: мышиная униформа была

сослана в шкаф, монокль спрятав в ящике бюро. Вместо этого он облачился в найденный где-то старый свитер грубой вязки, с кожаными заплатами на локтях. Горло обмотал шарфом, решив, что будет говорить с партизанами тихо, изображая простуженного. Ссутулившись, нахохлившись, сидел он в углу дивана, когда вводили очередного героя. Он был как больной взъерошенный попугай, забившийся в темный угол клетки. Потом появлялся ординарец, держа поднос с чашками и фарфоровыми чайниками.

–  Черный чай или, может быть, липовый цвет?
– Кранах жестом предлагал пленному выбрать между двумя чайничками. Говорил он с подчеркнутым немецким акцентом, чтобы они, не дай Бог, не подумали, что он русский, предатель.

Все эти сценические усилия (страсть к театру давала о себе знать) не пропали даром.

–  Допрос это как обольщение девушки, - сказал Юрген одному гестаповцу.
– Важна каждая деталь. Одна погрешность - и сердца уже никогда не забьются в унисон.

–  Когда я бью человека, наши сердце всегда бьются в унисон, - сострил гестаповец.

–  Фраза, может быть, и хороша, да только много ли вы добились?
– заметил на это Кранах.

Сам он был своими результатами доволен. Он многое разузнал. Но главное - главное был один пленный…

Его ввели в комнату с ореховым бюро, и Кранах сразу ощутил дрожь ищейки, которая взяла след.

–  Чай или липовый цвет?
– спросил он с заученной любезностью, указывая пленному на кресло.

–  Все у вас тут липовое, - вдруг громко и грубо ответил заключенный.

На лице у него.как у прочих, были синяки и ссадины, он был, как и все, грязен и зарос щетиной. Но, в отличие от других, лицо под щетиной у него было жирное и странно лоснилось, а глаза живо блестели, а не убито и свято лучились.

Охрана удалилась, оставив их наедине.

–  Не скрою, здесь есть кое-что от театральной сцены, - признался Кранах, обводя рукой комнатушку.
– Но ведь и вы - актер, хорошо знающий свою роль.

–  Я не актер. Я врач, - был угрюмый ответ.

Таких быстрых и ценных признаний Кранах еще не слышал в этом флигеле. У него была интуиция - и он мгновенно поверил.

–  Вы - врач, - задумчиво и тихо проговорил он.
– Ваше призвание - смягчать страдания. А вокруг нас - море страданий, море жестокости, которая не дает вздохнуть… Кажется, людей кто-то подменил. Или что-то подменило. Как говорил Платон Каратаев… Вы, конечно, читали "Войну и мир" Толстого?

–  Платон Каратаев был мудак, - грубо сказал заключенный.
– Толстой тоже был мудак. Вы знаете, что такое "мудак"?

Кранах кивнул.

–  Вот. А что касается людей, то никаких людей нет и никогда не было - это мы все в лесу твердо выучили. Кранах с трудом удержался, чтобы не заерзать на месте цт возбуждения - его собеседник раскрывал все свои карты.

"Мы все в лесу". Эта фраза стоила недешево.

–  Вы лечили партизан?
– спросил он.

–  Лечил, - все так же мрачно сказал врач.
– Один лечит, другой калечит.

–  Было много работы?
– осторожно спросил Кранах.

–  Хотите спросить, много ли в отряде было бойцов?

–  Было?
– переспросил Кранах.

–  Нет больше отряда-то. Всех ваши поубивали, - с этими словами врач нагло развалился в кресле и попросил закурить. Он, видимо, собирался быть дерзким. А может быть, он и в самом деле был груб и дерзок.

–  Позвольте вам не поверить, - мягко сказал Кранах, подавая собеседнику коробочку папирос и спички.
– По моим сведениям, отряд, к которому вы принадлежали, продолжает действовать. Хотите выпить? У меня есть неплохой коньяк.