Дикая энергия. Лана
Шрифт:
Она загорается разом вся — будто облитая маслом. Сноп огня — столб дыма — и тело распадается пеплом, и ветер подхватывает его, уносит — смерчем — в небо. Сетка над костром трескается и плавится — клочьями. Через минуту там, где шел поединок, остается лишь неглубокая яма и догорающие угли.
— Что она тебе сказала? — спрашивает Головач. Я сижу на травах в его землянке. В полной темноте. На этот раз Головач не делает поблажек и не зажигает для меня огонек.
— Она сказала
— Что-нибудь еще?
— «Лана», — вспоминаю я.
— Лана… — шепотом повторяет Головач. — Что же… Она осталась верна себе.
— Что это значит?
Он усмехается в темноте.
— Ты любишь задавать вопросы, я знаю.
— Вы любили ее? — спрашиваю резко.
Он перестает смеяться.
— Да.
— Почему же вы ее не оплакиваете?
— Потом, Лана, потом. Сегодня ночью я уйду в лес и оплачу мою жену… Царь-мать… над телом косули. Или оленя. Тогда весь лес услышит, как я плачу.
Я секунду молчу. Потом спохватываюсь:
— Как вы меня назвали?!
— Тем именем, которое она тебе положила. Это ведь ее право — давать имена. А женщина, убившая врага и получившая имя, имеет право выйти замуж — за кого пожелает.
— Погодите, — говорю я и трясу головой. — Погодите…
— Ты предвидела когда-нибудь будущее?
Я вспоминаю свои видения над огнем.
— Да, — отвечаю пересохшими губами.
— Ты видела ее мертвой?
— Нет. Сначала я видела мертвой себя… А потом… что-то случилось.
— Ты переломила судьбу, — говорит он торжественно. — Ты сама устроила в своей жизни развилку. Вопрос только, принесешь ты нашим родам беду или счастье.
— Я хочу только, чтобы меня оставили в покое!
Он снова тихо смеется.
— Нет, Лана. Теперь тебя не оставят в покое. Приход весны… и наступление лета. Охота, раны, болезни… роды… свадьбы… новые имена…
— О чем вы?
— Разве ты не поняла, что случилось?
— Я победила Царь-мать. И она умерла. И костер ее… — я запинаюсь, — сжег.
— Это не просто костер. И не просто сетка. И не просто поединок… То место, где вы сражались, называется Огненным Коном. На Кон выходят только равные соперники. Кон помогает им сражаться на пределе возможностей… но побеждает тот, кто сумеет преодолеть предел. Выйти за грань, за собственные рамки. Когда одному это удается, другой слабеет и умирает. И его сила достается победителю.
Я молчу.
— Царь-мать умерла, и от нее ничего не осталось. Только оболочка. Она сгорела, как сухой мох… Она десять лет опекала три рода. Многие из наших волков были ее детьми и внуками. Я помню ее в юности — никого не было сильнее и нежнее ее.
— И кто же теперь… будет Царь-мать? — В горле у меня стоит ком.
— Как, ты не знаешь? — Он в самом деле удивлен. — Конечно, ты, Лана.
Меня зовут Лана. Теперь мне кажется, что
Головач и Ярый показывают мне поселок — три угла для трех родов. Утопающие в снегу срубы. В пристройках шевелится, поначалу пугая меня, масса животных: в основном овцы. Есть и свиньи, и куры. Весной их выпустят на зеленую травку, говорит Ярый. Весна не за горами, скоро ее нужно будет звать. И хорошо звать, потому что снега в этом году навалило видимо-невидимо.
Люди выходят встречать меня. Иногда приглашают в дом. Я всегда соглашаюсь — ведь это моя семья, моя новая семья… Язык не поворачивается сказать: мои дети. А надо ведь привыкать.
Почти в каждом доме — много детей, сидят, затаившись, на печи или на лавках. Смотрят на меня, вытаращив глаза. Взрослые, наоборот, отводят взгляд. Стараюсь быть приветливой, а в глубине души не понимаю, как мне быть Царь-матерью. Как это возможно? Я для них чужая, они мне чужие…
— Скоро весна, Царь-мать? — спрашивает маленькая девочка, свесившись с печи. У нее каштановые волосы и ярко-голубые, как у Головача, глаза. — Скоро? Скоро?
— Скоро, — говорю я, не успев подумать. И скорее ощущаю, чем слышу, вздох облегчения, пронесшийся по комнате.
— А я им говорил, — сообщает Ярый, когда мы выходим на улицу. — Они не верили… То есть верили, но… Ты ведь по закону Царь-мать! Ты ведь знаешь, как делать весну!
— Что?!
Головач толкает меня в бок, и я замолкаю. Во всех жилищах, куда мы входим, есть изображение волка. Вырезанное из дерева, выжженное на столешнице, нарисованное на печи.
— Головач, — говорю я, когда в очередной раз оказываемся на улице, — мой барабан… на нем тоже волк.
Он кивает:
— Я знаю. Барабан спас тебе жизнь.
И не один раз, добавляю про себя.
— Мне его подарил в городе человек по имени Римус. Ты не знаешь, он бывал в горах?
— Трудно сказать. — Головач по-звериному встряхивает головой, с его волос и бороды летит во все стороны снег. — Не многие люди из города приходят сюда… А чтобы кто-то из гор вернулся в город — о таком я даже не слышал.
— А с Завода?
— С Завода никто не возвращается, — говорит он твердо.
Охотники собираются в лес. Их пять человек, за широкими поясами — ножи и топорики. Одетые в шкуры, они сами похожи на диких зверей, особенно когда, выйдя на околицу, по очереди кувыркаются через обгорелый пень. Пень торчит из-под снега — огромный огарчик вроде той щепки, что я когда-то целовала. Мужчины разгоняются и, оттолкнувшись от утоптанного снега, летят через пень, переворачиваются в воздухе и ловко приземляются на полусогнутые ноги.
— Что они делают?
— Баловство, — пренебрежительно щурится Головач. — Играют. Перекидываются. Понарошку.