Дикая карта
Шрифт:
Среди налившихся соком белых кочанов, оскальзываясь на взрыхленной земле, рубились рота Брушевского и сотни Рощина и Внукова.
В воротах, сияя панцирем, встал во главе войска сам князь-воевода.
Литва и люди Брушевского, увидев это, побежали, оставив на поле боя двух лошадей с впряжёнными в них телегами, уже нагруженными капустой. Меж гряд стонали раненые.
Сотни построились, оставив огород в тылу. Выехали из ворот телеги для раненых. Ратники бережно поднимали своих. Крестьяне спешно рубили оставшуюся капусту, подобрали с земли всё, даже изорванный лист. Наскоро выкопали
Вечером Иоасаф позвал к себе воевод – Долгорукова и Голохвастого. Сказал, пытливо глядя на них:
– Новость у меня дурная. Василий Брёхов, старшина даточный, сообщил, что Оська Селевин сбежал. Слуга монастырский. Вместе с братом Данилой они в Осташковской слободе ловлями рыбными ведали. Говорят, видели со стен, как ляхи его поимали. Или сам предался?
– Одна стерва сбежала – велика ли беда? – дёрнул плечом Алексей Голохвастый.
– У этой стервы уши есть и глаза. И язык длинный. Всё выболтает, – укоризненно произнёс игумен, с досадой покачав головой.
– Чего мы ждём? – загоревшись, спросил Голохвастый. – Лисовский ранен, о Сапеге уже несколько дён не слыхать. Нас совсем к стенам прижали. Дрова кончаются, мяса нет. Из пищи только зерна да муки вдоволь. Холода грянут – что тогда? Вылазку надо! Мочи нет без дела сидеть, пока нас хуже волка обкладывают!
– Не гони, Алексей Иваныч, – осадил Долгоруков.
– Они думают, что мы испугались. Самое время ударить! Стрельцы недовольны, что сидим без дела.
– Ну, с Богом! – решился Долгоруков. – Собирай сотников.
Вечерню в Успенском соборе служил сам архимандрит. Пели согласно, и в лицах была видна печаль и решимость. Василий Брёхов, возвышаясь над всеми на полголовы, пристально и неотрывно глядел на образ Троицы. Губы сами собой повторяли молитву.
Впереди, ближе к аналою, стояли старшины, за ними сгрудились люди, стеснились к алтарю, к свечам и образам. Ждали.
После вечерни те, кого разрядили на стены, заняли свои места – на Красной и Водяной башне, обапол ворот. Стрельцы зарядили рушницы. Сотня Ходырева, желая отомстить за погибших и раненых товарищей, стала у Конюшенных ворот. За ними – сотня Внукова.
Сам князь-воевода поднялся на Красную башню. Иван Григорьевич с двумя сотнями конных и сотней пеших изготовился у Святых.
Неожиданно тёплый день сменился мягкой ночью. Сквозь тонкую пелену облаков было видно пятно месяца.
Затрубил в темноте рог, отворились ворота, и сотня Ходырева поскакала по плотине Верхнего пруда, мимо капустного огорода, к Служней слободе. За ней – Внуков на Княжее поле, на токарню, за Конюшенный двор. Молодой князь Рощин поскакал по Московской дороге, свернув на Красную гору, к турам. Пешие устремились туда же напрямик, через низину, перебегали речку по узким мосткам.
Митрий стоял подле князя Григория Борисовича, досадуя, что не может бежать вместе с ратниками, и одновременно страшась этого. На миг словно наяву увидел он давешнюю волосатую харю, появившуюся над забралом, ту самую, в которую ткнул светочем, услышал пронзительный вопль
Затрубили трубы у ляхов и литвы, вспыхнули огни. Тьма ожила, зашевелилась, чудовищные тени заметались окрест, и месяц высунулся из облаков, чтобы взглянуть на людские распри.
За Служней слободой и на Княжьем поле всадники много шатров порушили, литву и ляхов порубили, трёх коров в монастырь пригнали. На Красной же горе, у туров, вороги успели одеться к битве. Ударили рушницы стрельцов. Здесь сеча была стремительной и яростной. Многие испили смертную чашу.
Пробудился табор Сапеги на Клементьевском поле. Послышался топот. И сотни начали возвращаться в монастырь. Казаки везли своих убитых и раненых, стрельцы – своих. Монастырские слуги и даточные люди на плаще втащили в закрывающиеся ворота Василия Брёхова, положили на солому. Он был ещё жив, но страшная рана на боку показывала, что осталось ему недолго. Рядом с ним на коленях стоял, склонив русую голову, Данила Селевин.
– Князя! Князя позовите! – прошептал Брёхов.
Подбежал Митрий:
– Князь-воевода идёт, дяденька.
– Слушай ты. За Господа нашего и Троицу смерть я принял. Скажи князю, дочь ему свою поручаю. Не оставит… Спаси, Господи!
– Тятенька, тятенька! – пала на колени перед старшиной девица, схватила за охладевающую руку, вскричала: – Господи! На кого ты меня оставил?!
Слёзы градом хлынули из её глаз.
Ворота лязгнули, затворились.
20 октября 1608 года
Страшен был Митин сон. Беспокоен, прерывист. Виделся ему Каменной ручей, где он пускал по весне кораблики, вырезанные из толстой сосновой коры. Виделась Волга, освобождённая ото льда, с множеством купецких насадов и рыбацких челнов. Стены и башни над водой. Потом видел он сестру свою Ульяну – гуляла она средь яблонь, увешанных спелыми яблоками, и звала её издалека матушка. И где-то за матерью – большой – виделся отец. Суров он был, ожесточён, говорил Митрию: пошто вору крест целовал?
Митя вскочил на лавке, озираясь кругом. В горнице никого не было. В слюдяные окошки заглядывал пасмурный день. И тут до Митрия дошла мысль, которую он незаметно для себя отодвигал вчера: Углич присягнул Тушинскому царьку! Значит, и отец его, и мать крест целовали? И Ульяна? Не может быть. Как же так? Что же теперь делать?
С улицы донеслось согласное пение: за алтарём Успенского собора хоронили защитников крепости. Панихиду служил игумен Иоасаф.
Раненых перенесли в царские палаты, часть которых освободила царевна Ксения, ныне инока Ольга.
Григорий Борисович бил ей челом, просил взять под покровительства Марию Брёхову, дочь убиенного Василия из Служней слободы. Ибо нет у неё матери, а теперь и отца, и дом их в слободе в пепел обратился. После похорон надела Мария одежду послушницы и принялась ухаживать за ранеными. Омывала им раны, кормила, переворачивала, закрывала умершим глаза.
В палатах келаря, где стоял воевода, вновь собрались сотники. Речь держал Иоасаф.
– Други мои! Тяжко стоять нам в одиночку. Видно, не дошла наша весть до столицы. Надо ещё раз попытаться до кремля добиться!