Дикая охота короля Стаха. Оружие. Цыганский король. Седая легенда
Шрифт:
Умолк на миг.
— Замок не взрывай. Он нам еще может пригодиться.
Народ ответил радостным ревом. Полетели в воздух магерки [111] и шапки из волчьего меха.
— А с этими что делать, Роман? — спросил мужик с рогатиной.
— Шляхта, — будто впервые заметив, сказал победитель. — Поглядите, что у них на шее. С православным крестом — оставьте заложниками. У кого римский агнусек… [112]
Он замялся.
— Пусть мужики и среди православных, и среди католиков отыщут злых.
111
войлочная шапка с завернутыми краями
112
агнусек — агнец божий, католический нашейный знак
Началась кутерьма. Вскоре меньшую часть пленных увели за ворота — подальше от греха. Осталось человек сорок, и среди них Крот.
— Поставьте их на колени, — сказал Ракутович, — пускай и они на мужиков снизу поглядят.
Крот сопротивлялся яростно, как мог. Налитое кровью лицо выборного стало просто страшным, когда его поставили на колени.
— Сволочь продажная, голубой крови изменил! Ну, держись Роман! Забыл, кто в стране становой хребет? Нобили, боярство, дворяне. Думаешь, они тебе простят?
— Ваше прощение — псу под хвост, — загремел Ракутович. — Мужик — становой хребет всему. А вы его в ад ввергли.
Крот выгибался в дюжих руках, пытаясь подняться. Он уже не кричал, а хрипел:
— Иуда! Не мужицкая ли кукушка побывала в твоем гнезде? Иуда!
На лбу Ракутовича вздулась жила. И такого голоса я еще никогда не слышал. Поначалу тихий, он в конце возвысился до трубного:
— Аспид. Василиск. Выползень змеиный. Ты-то много ли понимаешь в чести? Ваша честь в Варшаве королю Сигизмунду пятки лизала. Ваша честь московских единоверцев под Оршей разгромила и подвергла страданиям смертельным. Ваша честь своих белорусов на дыбу вешает. До чего вы народ русинский, божий народ, довели в подлости своей? Дев на чужацкое ложе швырнули. Краину всю! Слезы ее вам сердце не тяготят?! Веру сменили, христопродавцы! Народ предали, торгаши! Своими руками удавку на него свили да сами и накинули. В унижении, в угнетении он к небу вопиет, а вы ликуете! — И захрипел: — Я предал дворян, а ты предал край. Мне гореть, а тебе паки. Да меня, может, еще и помилует бог, видя, что виски у меня от терзаний седеют. А тебе — нет пощады.
— Да не печалься ты так, — жалостно сказал мужик. — Говори, что делать с ними, и концы.
— Твоя правда, — сказал Роман, — ведите их за стены. Под корень.
Толпа забурлила, волоча под арку полоненных. Тишину пронзил чей-то истошный вопль. И все смолкло.
Смолкло потому, что под арку из-за стен направлялось медленное молчаливое шествие. На плечах крестьян плыли носилки с телом Петра. Распростертый на них, огромный, с запрокинутым подбородком и разметавшимися волосами, он медленно плыл ногами вперед. Лат на нем не было. Черно-зеленый плащ прикрывал колени.
Обнажились головы. Роман сдавленным голосом спросил:
— Панцирь где?
— Сняли, батюшка.
— Правильно. Живому живое. У нас мало.
Подъехал к носилкам, наклонился:
— Прости, брат. Не уберег я тебя. А теперь — спи. Всем спать… Многим — скоро…
И, подняв голову,
— И вы здесь? Приползли, гады. Долго же вам позволяет бог своим именем прозываться.
Когда он целовал покойника в лоб, я увидел, как дрожали его губы.
— Падаль целует, — донесся выразительный голос из толпы дворян. — Скоро сам падалью станет.
Ракутович поднял голову, оглядел пеструю от парчи толпу.
— Плахи сюда, — свистящим шепотом сказал он и вдруг взорвался: — Плахи!!! Пой поминальную, поп! И вы, серые рясы, пойте! На своем дьявольском наречии!
Иакинф запел. К небу понеслись звуки заупокойной обедни. А от стены тихо и сдавленно зазвучали неслаженные басы:
— Dies irae, dies ilia, bies magna et amara valde [113] .
Крестьяне притащили уже три сосновых колоды и бросили их у копыт белого коня. Но Ракутович вдруг опустил голову.
— Ладно. Не надо плах, — сказал он. — Не нам марать топором руки. Эта сволочь не смелее женщин… Возьмите их, мужики.
Дворян потащили под арку. Большинство из них молчало, понимая, что пожинают свой посев.
— А этого куда? — спросил пастух в волчьей шапке, указывая на Кизгайлу, которого уже свели с балюстрады вниз.
113
день гнева, день слез, день величия и горечи (лат.)
— Этого не трогать.
— Дайте мне его прикончить, — попросил пастух, — из-за него брата моего повесили.
— Знай свое место, Иван, — сухо произнес Ракутович, — это мой враг, не твой.
Два врага смотрели друг на друга. И у одного не было в глазах страха, а у другого — злости. Кизгайла стоял приосанившись, полный достоинства, понимая, что его уже ничто не спасет.
— Ну вот, — сказал Роман, — ты думал, я не доберусь до тебя, Кизгайла? А я здесь, и я разгромил твое гнездо.
Один ветер шевелил каштановые волосы Кизгайлы и гриву Ракутовича, и Кизгайла дышал этим ветром и ответил не сразу:
— Почему ты не вызвал и не убил меня тогда?
— Вас всех нужно под корень — вот что я подумал тогда… Где Ирина?
— Ты не найдешь ее. Роман. Она тебя никогда, никогда не увидит. Родом панским на земле клянусь. Я отправил ее далеко, куда ты не дотянешься.
— Я дотянусь… Как до тебя дотянулся.
— Ты и без этого покарал меня. — На лице Кизгайлы я увидел ту самую маску, что и ночью, когда Ирина бросала ему проклятия. — Так убивай уж до конца. — Улыбнулся: — Только для меня трех плах много. Роман. Все три кровью одного не напоишь.
— Я не буду сечь тебе головы. Я просто сделаю то, чего не сделал тогда. Принимай вызов. Лавр, дай ему коня.
Глаза Кизгайлы загорелись.
— А если я тебя свалю?
— Тогда ты будешь свободен. С женой. Слышите, мужики?! Я даю слово.
Кизгайла метнулся к гнедому коню, которого подвел ему Лавр, коршуном взлетел в седло.
— Ну, тогда держись, Ракутович! Я тебе отомщу за дворянский позор. Саблю мне!
— И мне саблю. Похуже. Чтоб потом не хвастался.
— Мужики, — заорал Лавр, тряся копной волос, — а ну, лезь куда повыше! Очищай место.