Дикая роза (др. изд.)
Шрифт:
— Ты, надеюсь, не опасаешься за юного Пенна?
— Еще чего, — сказала Милдред. — Ты же не совсем сумасшедший.
— Если на то пошло, ты столь же тактично отвлекала внимание Хью!
— Да, Хью!.. Конечно, он болван, наш милый, скучный, старый Хью, но я люблю его. И мало того, Хампо, я решила им завладеть. Ты ничего не имеешь против?
Хамфри взглянул на свое отражение в овальном зеркале и пригладил белую гриву.
— Разумеется, нет, милая.
— Ты сам сколько раз говорил, хорошо бы у меня был кто-нибудь. А Хью я ждала достаточно долго.
— Но ты так уверена, что можешь им завладеть? — Хамфри посмотрел на жену, усмехаясь спокойно и ласково. На Сетон-Блейз опускался вечер,
— Не вижу к тому никаких препятствий. Я хочу, чтобы он принадлежал мне, и притом только мне, в этом вся прелесть. Я его столько ждала, разве это не дает мне какого-то права? А он был так безобразно верен бедной Фанни, если не считать того единственного случая. Милый Хью, он тогда воображал, что никто не знает про его эскападу с Эммой Сэндс! Вот точно так же и Рэндл сейчас воображает, что его интрижка с этой Риммер никому не известна, а на самом деле все знают!
— Энн не знает. Ты, по-моему, склонна говорить „все знают“, когда имеешь в виду себя.
— Ну, я-то и правда знаю немало. Но сейчас я говорю серьезно. „Как девственности быть с её огнем?“ [14] Или ты считаешь, что я стара для такой чепухи? А, Свин?
— Стара? Ты? — Хамфри рассмеялся. — Но мне не совсем ясно, чего именно ты хочешь.
— Я хочу невозможного, Свин. Снова стать молодой. Хочу маленького чуда.
— Ну что ж, — сказал Хамфри. — Только вот не знаю, окажется ли Хью на высоте.
14
Шекспир. Гамлет, акт III, сцена 4:
Искуситель бес, Когда ты так могуч во вдовьем теле, Как девственности быть с её огнем? Пускай, как воск, растает.( пер. — Б.Пастернак)
— А я его подтяну! — Она встала. — Теперь пойду интервьюировать Феликса. Где этот мальчишка? Все рубит деревья?
— В последний раз, когда я его видел, он таскал в сарай бревна толщиной с самого себя. Я ему сказал, чтобы бросил, Смид с работником перетаскают, но он не слушает.
— Он работает, чтобы не думать, а ему как раз не мешало бы кое о чем подумать. Я об этом и хочу с ним поговорить. А ты чем займешься, Свин?
— Съезжу, пожалуй, в Грэйхеллок.
— Понятно: домино и виски. Феликсу тоже следовало бы там побывать, навестить мышку, пока кошки дома нет, только понятия у него чересчур благородные. Ты, кстати, не слышал, кошка не намерена вернуться?
— Не слышал.
— Ну, желаю хорошо провести время. Только помни, что я сказала!
— А ты мне на этот раз ничего не сказала!
— Тогда помни, что я сказала бы, если б не подумала, что ты уже столько раз это слышал.
Милдред накинула на плечи легкую шаль и вышла в сад. На пороге она постояла, глядя по сторонам. Дрозд пел в ветвях кедра на фоне голубого неба, вбирая весь зримый мир в свою бесконечную песню. Река казалась неподвижной — полоска зеленой эмали под тенью каштанов, а верхушки бамбуков чуть шевелились, словно друзья обменивались условными знаками.
Этот сад, знакомый так давно, что как бы стал частью её самой, погрузил Милдред в транс воспоминаний, временно вытеснив мысль о Феликсе. Кто знает, к чему могут привести случайные, казалось бы, ни с чем не связанные поступки? Она и сама целовала мужчин, чьи лица, чьи имена изгладились из памяти: нет их больше, убиты на двух войнах. Так много
В тот день он отправил её в долгую дорогу. И как раз когда в ней, как счастливая тайна, зародилась любовь к нему, когда она стала видеть его новыми глазами, он увлекся Эммой Сэндс. Милдред переживала это тяжело. Эмма была старая знакомая, они вместе учились в колледже; уже в то время она заставляла с собой считаться, чем-то смущала, сбивала с толку — не была настоящей подругой. И когда после катастрофы Милдред пригласила её погостить в Сетон-Блейз, ею руководило главным образом любопытство, отчасти злорадство и немножко сочувствие. Сквозь ещё один незамутненный кристалл памяти Милдред увидела, как вот здесь, в саду, Эмма в короткой белой теннисной юбке дает себя пленить и утешить совсем ещё юному Феликсу. Но её темные глаза поглядели на Милдред задумчиво, она прочла мысли Милдред, и её резкое, умное, собачье лицо замкнулось и застыло. После этого они расстались навсегда.
Зря она меня возненавидела, подумала Милдред, ведь мне её утрата ничего не дала. И она даже расчувствовалась на минуту, вспомнив себя в то время и „годы, которые пожрала саранча“. Но тут же сказала себе, что в каком-то смысле это было хорошо — хорошо сочинять легенду о своей влюбленности в Хью, дополнять её, и расцвечивать, и владеть ею как тайной, когда на самом деле она возникла из ничего. Но теперь-то, думала Милдред, я сделаю так, что все эти тени станут тенями чего-то, что эта долгая дорога станет дорогой, которая в конце концов куда-то привела.
Спускаясь с крылечка, она услышала со стороны конюшни знакомые звуки — Хамфри запускал свой „ровер“, — а обогнув дом, увидела Феликса, засунувшего голову глубоко в капот темно-синего „мерседеса“. Она пошла к нему и ещё успела увидеть, как „ровер“ скрылся за поворотом подъездной аллеи.
— Право же, Феликс, — сказала Милдред, — ты, кажется, никого из нас не любишь так, как эту машину.
Феликс с улыбкой поднял голову и прислонился к капоту, вытирая руки обрывком газеты.
— Единственное существо, о котором я должен заботиться.
— А кто в этом виноват, скажи на милость?
Феликс был сводным братом Милдред, на пятнадцать лет моложе её. Сейчас ему было за сорок — очень высокого роста, с крупным лицом, ярко-синими глазами и пушистой шапкой коротких бесцветно-светлых, уже отступающих со лба волос. Лицо его, обветренное, но не загрубелое, усвоило постоянное выражение заведомого превосходства и не выдавало его чувств, если таковые имелись. На этом лице не бывало ни тонкой игры светотени, ни постепенного осознания чего-то непонятого — только внезапная, очень веселая и ясная улыбка, а потом опять привычная степенность. С сестрой Феликс был неизменно чуть насмешливо учтив и, как правило, отражал её попытки командовать им, делая вид, что просто их не замечает. Не ответив на её последние слова, он снова углубился в созерцание внутренностей „мерседеса“.