Дикенц
Шрифт:
И увели меня в подвал, на четвертый подземный этаж.
Три недели меня там селедкой кормили, воды не давали и еще многое творили. Но об этом мне рассказывать нельзя, потому как дадена подписку о неразглашении. А еще двенадцать раз бывал на очной ставке. Нас с Дикенцом посадят в разные углы, привяжут к лавкам и сыплют перекрестные вопросы. И до того запутают, что забываешь, кто ты есть на самом деле, и потому что ни спросят, кричишь как дурак:
– Так
А Дикенц желтым глазом щурится и говорит:
– Я с ним согласен. Все было точно так, как он сказал.
А что я говорил? Ничего, только путал со страху. На четвертую неделю офицер не выдержал и говорит:
– Уведите этого…! – и на меня указал.
Я и рад. Увели. И еще три недели прошло. Нас не тревожили. Но вдруг вызывают. Вхожу. У офицера в петлице новый алый банный лист красуется; должно быть, наградили. Улыбается и говорит:
– Раскололи злодея. Оказался шулером высокого полета. Он в карты играл?
– Нет, – говорю, – он все больше пасьянсы раскладывал.
– Ну так слушай!
Офицер достал допросный лист и стал читать:
– «Я, Карп Дикенц, урожденный от отца и матери, ранее законом не судимый и в боях за государя не ранимый, с малых лет имел пристрастие к сигарам, виске, а особливо к картам и вкупе с ними к высшей математике, статистический раздел. Презревая полезную службу на благо Отечества, я денно и нощно предавался вышеназванным порокам, в результате чего, после многопробных изысканий, исхитрился измыслить превредный пасьянц, который, сочетаясь с высшей математикой, дал мне возможность угадывать людские судьбы на три дня вперед…»
Тут я не выдержал, воскликнул:
– Так вот откуда он, шельма, мне новости брал!
А офицер нахмурился и говорит:
– Он не шельма, а весьма полезный человек. Вот только…
– Что?!
Он опять читает:
– «Секрет зловредного пасьянца мною нигде не записан, а всецело содержался в голове. Однако после… – тут офицер закашлялся, три строчки пальцем пропустил, читает: – я его начисто забыл».
Я говорю:
– А если Дикенц врет?
– Нет, – говорит офицер, – проверяли. Лейб-медиком пытали, убедились. – Встал и вдруг как заорет: – Поди прочь, щелкопер! Кабы ты лучше старался, я бы сейчас в генералах ходил!
Я и выскочил прочь.
Пришел в редакцию – а там уже цирюльня. Там зубы рвут и кровь пускают.
– Нет, – говорят, – таких газет не знаем. Мы вообще печатных слов не чтим. Иди прочь!
Пришел я к себе домой… а у моей кухарки на кухне квартальный сидит!
– А, – говорит, – поднадзорный! Иди-ка сюда!
Но я, понятно, сразу опять в дверь! И дай Бог ноги в белый свет! Так после и мыкался с места на место. Нигде долго не держали. Говорили:
– Политический! – и тут же расчет.
И таким вот обидным манером дошел я до самой крайней жизни. Господам, что на извозчиках катаются, желал приятных аппетитов и в ресторациях двери перед ними открывал. Двенадцать лет! А на тринадцатый…
– Э, старый знакомый! – вдруг кричат. И за плечо хватают.
Я оглянулся… и обмер! Карп Дикенц! Цилиндр, баки, пелерина, тросточка. Сам рыжий, а баки седые.
– Откуда? – говорю.
– Оттуда, – отвечает. – Два месяца, как отвалился, – и хмыкнул. – Зайдем?
– Что вы, что вы, – говорю, – не смею!
Но он меня за шиворот – и заволок.
Сели за центральный стол. Он заказал поесть. Половой:
– А пить что будете? Может, виску?
– Нет, – отвечает Дикенц, – только чай.
Сидим, едим, пьем чай. И Дикенц говорит:
– Я двенадцать лет хмельного в рот не брал. Там с этим строго. И, знаешь, отвык. И я тебе за это очень благодарен. Ведь если бы не твой донос и если бы не каторга, я бы давно спился.
Сидим, пьем чай, молчим. Я крепился, крепился, потом говорю:
– Ну а эти… – и шепчу: – Пасьянцы?
Дикенц нахмурился. Долго молчал, потом всё же ответил:
– Тут тоже как отрезало. Я, во-первых, их не помню, а во-вторых, боюсь, что вспомню. Я, брат, за колючим забором такое видал!.. – и замолчал, и даже губы крепко стиснул.
Сидим, опять молчим. Он вилку на стол положил. Тогда и я тоже. Такая, знаете, минута наступила, что не до того! А жаль. Эх, думаю…
А он улыбнулся, сверкнул желтым глазом и дальше:
– Ничего, приспособился. Я теперь детские сказки пишу – оно безопасно и прибыльно. Вот еще семь тысяч накоплю и опять сиротский дом построю, хороших воспитателей найму. Пусть детишек грамоте научат, геометрии и философии. Вдруг из них кто-нибудь в Дикенцы выйдет, но только в смелые! Я же человек пропащий, я…
И замолчал, задумался. А после встрепенулся, весь даже как будто засиял и опять бойко, как когда-то, говорит:
– Но не всегда я такой! Вот, сочинил намедни сказочку, послушай…
– Нет, – говорю, – премного благодарен. Не гневайтесь, но мне пора, – и встал и к двери и за дверь!
Иду по улице и думаю: чур, чур меня! Опять во грех ввести желаете?!