Дикие лебеди
Шрифт:
Эта абсурдная ситуация отражала не только невежество Мао в экономических вопросах, но и почти метафизическое пренебрежение действительностью, возможно, интересное в поэте, но в политическом лидере, наделенном абсолютной властью, выглядящее совершенно по — иному. Одной из составляющих этого пренебрежения было глубоко укорененное презрение к человеческой жизни. Незадолго до того он заявил финскому послу: «Даже если бы у США было еще больше атомных бомб и они сбросили их на Китай, пробили бы в Земле дыру или взорвали ее вдребезги, возможно, это имело бы значение для солнечной системы, но мало что значило бы для Вселенной».
Волюнтаризм Мао подпитывали его недавние советские впечатления. В конце 1957 года он побывал в Москве на встрече коммунистических лидеров. И
Одержимость Мао сталью, как и другие его навязчивые идеи, практически не находила возражений. Он невзлюбил воробьев — они воруют зерно. Мобилизовали все население. Мы сидели на улице и ожесточенно били в железные предметы — от музыкальных тарелок до кастрюль — чтобы спугнуть воробьев с деревьев, так что в конце концов они замертво падали от изнеможения. И сегодня я ясно слышу грохот, который, сидя под гигантской дерезой (Дереза — древовидное растение высотой до трех метров с лиловыми цветками и оранжевыми плодами; используется в китайской медицине.), поднимали мы с сестрой, братья и работники исполкома.
Ставились фантастические экономические цели. Мао заявил, что за пятнадцать лет Китай сможет обогнать по объемам промышленного производства США и Великобританию. Для китайцев эти страны символизировали капиталистический мир. Обогнать их значило одержать победу над врагом. Это льстило народному самолюбию и способствовало небывалому энтузиазму. Людей оскорблял отказ США и большинства ведущих западных стран дипломатически признать Китай, и нация так хотела доказать, что справится и сама, что готова была поверить в чудеса. Мао воодушевлял. Китайцы горели желанием дать выход накопившейся энергии, и Мао нашел, куда ее девать. Шапкозакидательство попирало осторожность, невежество торжествовало над разумом.
В начале 1958 года, вскоре после возвращения из Москвы, Мао примерно на месяц приехал в Чэнду. Его вдохновляла идея, что Китаю все по плечу, особенно — вырвать у русских социалистическую пальму первенства. Именно в Чэнду он заговорил о Большом скачке. В городе для него организовали гигантский парад, но участники не знали, что на нем присутствует Мао. Он скрывался от взглядов. На параде был выдвинут лозунг: «Способная женщина может приготовить обед без риса» — переделка прагматического древнего изречения «Даже самая способная женщина не может приготовить обед без риса». Риторика преувеличений превратилась в конкретные требования. Невозможные фантазии подлежали претворению в жизнь.
Весна в том году была чудесная. Однажды Мао пошел прогуляться в парк под названием «Соломенная хижина Ду Фу» (Ду Фу — поэт, живший в VIII веке, в эпоху Тан). Администрация восточного района, где работала мама, отвечала за безопасность части парковой территории, сотрудники дежурили там под видом гуляющих туристов. Мао редко действовал по плану, редко сообщал о своих передвижениях, поэтому мама часами тянула чай в чайной. В конце концов это ей надоело, и она сказала коллегам, что пойдет прогуляться. Она забрела на участок западного района, где ее не знали, и ей тут же сели на хвост. Когда партсекретарю западного района доложили о «подозрительной женщине», он пришел лично удостовериться и рассмеялся: «Да это же наш товарищ Ся из восточного района!» Позднее мамин начальник, товарищ Го, отругал ее за «недисциплинированное блуждание по парку».
Мао побывал в нескольких хозяйствах Чэндуской равнины. До сих пор крестьянские кооперативы были маленькими. Именно здесь Мао приказал соединить их в более крупные единицы, впоследствии названные «народными коммунами».
Летом всех крестьян организовали в народные коммуны численностью от 2 000 до 20 000 дворов. Одним из пионеров этого движения стал район Сишуй в северной провинции Хэбэй. Мао там понравилось. Желая показать, что внимание Мао заслуженно, местный руководитель заявил, что они будут производить в десять раз больше зерна, чем раньше. Мао широко улыбнулся и ответствовал: «Что вы будете делать со всей этой продукцией? С другой стороны, излишки еды — это не так уж плохо. Государству они не нужны. У всех полно своего продовольствия. Но местные земледельцы смогут есть, сколько угодно. Вы сможете есть пять раз в день!» Мао одурманила извечная мечта китайского крестьянина об изобилии пищи. После этих слов члены коммуны стали еще больше радовать своего Великого Руководителя, утверждая, что собирают с одного му (My — примерно пятнадцатая часть гектара.) более миллиона цзиней (Цзинь — примерно полкилограмма.) картошки, более 130 000 цзиней пшеницы и капусту по 500 цзиней кочан.
В ту пору все рассказывали сами себе и окружающим невероятные вещи. Крестьяне переносили посевы с нескольких участков на один, чтобы показать партработникам чудесный урожай. Аналогичные «потемкинские деревни» показывали легковерным — или желавшим быть таковыми — агрономам, журналистам, гостям из других районов и иностранцам. Хотя эти посевы через несколько дней умирали из — за несвоевременной пересадки и чрезмерной густоты, гости этого не знали или не хотели знать. Большая часть населения погрузилась в мир безумных мечтаний. Нация оказалась в плену психологии «обманывания себя и людей» (цзы — ци — ци — жэнь). Многие — включая агрономов и высших партийных руководителей — говорили, что видели чудеса собственными глазами. Те, кто не мог поверить чужим фантазиям, начинали сомневаться в самих себе. В условиях маоистской диктатуры, когда информация скрывалась и фальсифицировалась, простым людям очень сложно было доверять своим знаниям и опыту. Не говоря уж о том, что они оказались на волне всекитайского энтузиазма, отметавшего любые сомнения. Не составляло труда закрыть глаза на действительность, предаться вере в Мао и поддаться общему безумию. Скептицизм в то время мог довести до беды.
Официальная карикатура изображала похожего на мышь ученого, пищащего: «На твоей печке можно только кипятить воду для чая». Рядом с ним стоял гигант — рабочий, открывающий шлюзовые ворота, из которых извергался поток расплавленной стали; рабочий отвечал: «Сколько ты можешь выпить?» Большинство из тех, кто видел абсурдность ситуации, боялись говорить, особенно после кампании против правых элементов 1957 года. Тем же, кто осмеливался выразить сомнение, быстро затыкали рот или увольняли их с работы, что означало дискриминацию семьи и жалкие перспективы для детей.
Во многих местах людей, которые отказывались хвастать фантастическими урожаями, били, пока они не сдавались. В Ибине председателей кооперативов подвешивали за руки на деревенской площади и выкрикивали вопросы:
— Сколько зерна можешь собрать с одного му?
— Четыреста цзиней. (Реалистическая цифра.)
Потом, с побоями:
— Сколько зерна можешь собрать с одного му?
— Восемьсот цзиней.
Даже это невозможное количество считалось слишком малым. Несчастного били или просто оставляли висеть, пока он не говорил: «Десять тысяч цзиней». Иногда люди умирали в подвешенном состоянии, потому что отказывались или просто не успевали назвать достаточно большую цифру.
Многие работники на местах и крестьяне, участвовавшие в подобных сценах, не верили смехотворному хвастовству, но ими двигал страх, что обвинят их самих. Тоталитарная система размывала их чувство ответственности. Даже врачи хвастались, что волшебным образом исцеляют неизлечимые болезни.
Перед нашим домом останавливались машины с ухмыляющимися крестьянами, докладывающими о фантастических рекордах. Один раз это был гигантский огурец длиной в полгрузовика. В другой раз — огромная свинья, еле засунутая в кузов. Крестьяне утверждали, что откормили живую свинью до таких размеров. Свинья была из папье — маше, но в детстве мне казалось, что она настоящая. Возможно, меня сбивали с толку взрослые, которые вели себя так, словно всему верят. Люди научились игнорировать разум и играть в жизни, как актеры на сцене.