Дикие лебеди
Шрифт:
Когда Цзиньмина привели, он жался к стене и не хотел идти к маме — молча стоял, отказываясь на нее смотреть. Мама вынула персики, стала их чистить и все это время уговаривала его подойти. Но Цзиньмин не шевелился. Пришлось положить персики на носовой платок и подтолкнуть на другой конец стола.
Как только она убрала руку, Цзиньмин схватил персик и мигом проглотил его. Потом взял второй. Все три персика исчезли молниеносно. Впервые со времени заключения мама дала волю слезам.
Я помню, как она пришла ко мне. Почти четырехлетняя, я сидела в своей деревянной кроватке, похожей на клетку. Одну решетку опустили, и мама могла держать меня за руку, пока я засыпаю. Но я хотела все ей рассказать о своих приключениях и шалостях. Я боялась,
11. «После кампании против правых элементов никто не открывает рта»: Молчание Китая (1956–1958)
Поскольку теперь у нас не было кормилиц, а мама каждый вечер ходила отмечаться, мы, дети, оставались в яслях. Мама не смогла бы сидеть с нами в любом случае. Она была слишком погружена в «забег к коммунизму» — как пелось в официальной песне — вместе с остальными китайскими гражданами.
В то время, когда мама находилась в изоляции, Мао решил еще стремительнее изменить лицо Китая. В июле 1955 года он призвал ускорить коллективизацию, а в ноябре вдруг объявил, что вся промышленность и торговля, до сих пор находившиеся в частных руках, должны быть национализированы.
Мама сразу оказалась в гуще этого движения. Теоретически государство владело предприятиями совместно с прежними собственниками, которые должны были получать пять процентов стоимости своего дела ежегодно в течение двадцати лет. Так как официально инфляции не существовало, считалось, что это полностью компенсирует их потери. Бывшие хозяева оставались в роли управляющих с довольно высокой зарплатой, но над ними стоял партийный начальник.
Мама возглавляла рабочую группу, осуществлявшую национализацию более сотни пищевых предприятий, пекарен и ресторанов в ее районе. Хотя она по — прежнему отмечалась и не могла даже спать в своей собственной постели, ей доверили эту важную задачу.
Партия навесила на нее ярлык: «кунчжи шиюн», то есть «использовать под контролем и наблюдением». Это обстоятельство не предали гласности, но оно было известно самой маме и людям, разбиравшим ее дело. Члены ее рабочей группы знали, что ее изолировали на полгода, но не знали, что она до сих пор под надзором.
Когда маму отправили в заключение, она написала бабушке письмо с просьбой задержаться в Маньчжурии. Она выдумала какой — то предлог, чтобы бабушка не огорчалась из — за ее ареста.
Когда началась программа по национализации, бабушка была в Цзиньчжоу; программа затронула и ее. После того как они с доктором Ся в 1951 году уехали из Цзиньчжоу, его аптечной лавкой управлял ее брат, Юйлинь. Когда в 1952 году доктор Ся умер, лавка перешла в бабушкину собственность. Теперь государство собиралось выкупить ее. Каждое предприятие оценивала комиссия из членов рабочей группы, представителей работников и управляющих. Они давали имуществу «честную цену», обычно заниженную — чтобы угодить властям. За лавку доктора Ся назначили смехотворную цену, но в этом содержалось и преимущество для бабушки: ее отнесли к категории «мелких капиталистов», что делало ее существование спокойнее. Она не обрадовалась этой замаскированной экспроприации, но оставила свои мысли при себе.
Частью кампании были организованные шествия с барабанами и гонгами и бесконечные собрания, в том числе и для капиталистов. Бабушка видела, что все они хотят продать свою собственность государству и даже благодарят за это. Многие говорили, что ожидали худшего. В Советском Союзе, как они слышали, собственность просто конфисковали. В Китае выплачивали компенсацию, кроме того, государство не обязывало их передать дело. Они должны были сами этого хотеть. Все, разумеется, хотели.
Бабушка не знала, что ей думать — возмущаться идеей, которой посвятила себя ее дочь или радоваться своей судьбе, как велено. Доктор Ся положил много сил на создание лавки, она кормила их с дочерью. Бабушке не нравилось, что теперь лавка уходит непонятно в чьи руки.
За четыре года до этого, во время войны в Корее, правительство призвало народ жертвовать ценности на покупку истребителей. Бабушка не хотела отдавать драгоценности, подаренные ей генералом Сюэ и доктором Ся, не раз спасавшие ее от голода. К тому же они были дороги ей как воспоминание. Но мама присоединила свой голос к голосу правительства. Она считала, что украшения — символ отжившего прошлого, соглашалась с партией, что они — плоды «эксплуатации народа» и должны быть ему возвращены. Не забыла она и обычные, но малопонятные бабушке слова о необходимости защитить Китай от вторжения «американских империалистов». Последним аргументом было: «Мама, зачем тебе эти побрякушки? Никто таких больше не носит. Продавать их тебе не придется. С коммунистической партией Китай не будет бедным. Чего ты боишься? В любом случае, у тебя есть я. Я уговариваю других делать пожертвования. Это часть моей работы. Как я могу просить об этом их, если моя собственная мать ведет себя иначе?» Бабушка подчинилась. Для дочери она была готова на все. Она сдала все драгоценности, кроме пары золотых серег и золотого кольца — свадебных подарков доктора Ся. Она получила от правительства квитанцию и множество похвал за «пламенный патриотизм».
Но она продолжала огорчаться из — за потери драгоценностей, хотя и скрывала свои чувства. Правда, помимо чувств, существовали и весьма практические соображения. Бабушка прожила тяжелую жизнь. Можно ли верить, что коммунистическая партия будет заботиться обо всех вечно?
Теперь, четыре года спустя, ей опять пришлось отдавать государству то, что она предпочла бы оставить при себе, последнее свое имущество. На этот раз у нее фактически не было выбора. Но она активно сотрудничала с властями. Она не хотела ни подводить, ни огорчать дочь.
Национализация лавки представляла собой долгий процесс, и пока он тянулся, бабушка оставалась в Маньчжурии. Мама в любом случае не хотела ее возвращения в Сычуань до своего окончательного освобождения и разрешения ей жить дома. Маму избавили от необходимости отмечаться и предоставили ей свободу передвижения только летом 1956 года. Однако и тогда ее дело не было прекращено.
Решение пришло в конце года. Вердикт партийной организации Чэнду гласил, что маминому рассказу поверили и что она не связана политически с Гоминьданом. Это была полная реабилитация. Мама испытала невероятное облегчение, зная, что расследование, как часто случалось, могли оставить открытым из — за «недостатка доказательств». Это запятнало бы ее на всю жизнь. Теперь всё позади, думала она. Она была очень благодарна товарищу Куану, возглавлявшему рабочую группу. Обычно чиновники предпочитали «перебдеть, чем недобдеть», чтобы защитить самих себя. Товарищу Куану потребовалось мужество поверить маминым объяснениям.
После полутора лет терзаний в маминой жизни снова засияло солнце. Ей повезло. В ходе кампании более 160 000 человек объявили «контрреволюционерами» и разрушили им жизнь на три десятилетия. Среди них были мамины друзья в Цзиньчжоу, вступившие когда — то в гоминьдановскую Молодежную лигу. Их скопом заклеймили как «контрреволюционеров», уволили с работы и сослали в деревню.
Кампания, истребившая последние остатки гоминьдановского прошлого, на первый план выдвигала происхождение и семейные связи. На протяжении всей истории Китая, когда осуждался один человек, нередко казнили целый клан — мужчин, женщин, детей, даже новорожденных. Казнь могла распространяться на девять колен (чжу лянь цзю цзу). Обвиненный в преступлении подвергал опасности жизнь всех соседей.