Дикие лебеди
Шрифт:
Стандартной технологией порчи карьеры в Китае было сочетание нескольких обвинений, чтобы дело выглядело серьезнее. Тины выдвинули против товарища Шу второе обвинение. Как — то он выразил несогласие с политикой Пекина и написал об этом руководству. Согласно партийному уставу, это было его право. К тому же он обладал привилегиями ветерана Великого похода, поэтому открыто высказывал недовольство. Тины расписали это как выступление против партии.
На основе двух обвинений муж товарища Тин предложил исключить товарища Шу из партии и снять его с работы. Товарищ Шу решительно отметал эти обвинения. Первое, сказал он, просто ложь. Он отнюдь не ухаживал за женщиной, а просто был галантен. Что же до второго, то он ничего дурного не сделал и не собирался выступать против партии.
Однако при голосовании отец проиграл, и товарища Шу уволили. Первый секретарь поддержал мужа товарища Тин — отчасти потому, что товарищ Шу относился к «неправильному» крылу Красной армии. В начале 1930–х годов он служил старшим офицером на так называемом Четвертом сычуаньском фронте. Эта армия соединилась с войсками Мао во время Великого похода в 1935 году. Ее командующий, Чжан Готао, колоритная фигура, проиграл Мао в борьбе за лидерство и вновь отделился вместе со своими силами. Впоследствии, из — за больших потерь, он был вынужден вернуться к Мао, однако в 1938 году, когда коммунисты уже были в Яньани, перешел на сторону Гоминьдана. Это запятнало всех служивших на Четвертом фронте, их преданность Мао подвергалась сомнению. Вопрос обретал особую остроту, потому что многие участники Четвертого фронта были сычуаньцами.
После прихода коммунистов к власти это же клеймо легло на всех революционеров, не подчинявшихся Мао напрямую, в том числе и на подполье, куда входило немало храбрейших, преданнейших — и образованнейших — коммунистов. В Ибине все бывшие подпольщики ощущали на себе определенное давление. Дело осложнялось тем, что многие происходили из зажиточных семей, пострадавших при коммунистах. К тому же, поскольку зачастую они обладали более высоким культурным уровнем, чем полуграмотные крестьяне, пришедшие в Сычуань с армией, им завидовали.
Отец, бывший партизан, инстинктивно соотносил себя с подпольщиками. Во всяком случае, он отказывался подвергать их подковерному остракизму и открыто защищал. «Смешно делить коммунистов на «подпольных» и «напольных»», — говаривал он. Он брал к себе на работу в основном подпольщиков.
Отец считал, что нельзя держать на подозрении людей с Четвертого фронта, таких, как товарищ Шу. Для начала он посоветовал ему уехать подальше из Ибиня, и даже устроил у нас дома прощальный обед. Его перевели в Чэнду мелким служащим в провинциальном управлении лесоводства. Оттуда он посылал апелляции в пекинский Центральный Комитет, ссылаясь на моего отца. Отец написал в его поддержку. Долгое время спустя товарища Шу освободили от обвинений в «антипартийных выступлениях», однако менее существенных подозрений во «внебрачных связях» не сняли. Бывшая наложница, сочинявшая жалобу, не решилась забрать ее обратно, однако описала «приставания» нарочито неубедительно и сумбурно, явно намекая расследователям, что на самом деле ничего не было. Товарища Шу назначили на довольно высокую должность в министерстве лесоводства в Пекине, но на прежний пост не вернули.
Отец хотел убедить маму, что Тины ни перед чем не остановятся для сведения счетов. Он привел другие примеры и повторил, что уезжать нужно немедленно. На следующий же день он поехал в Чэнду, город в одном дне пути на север. Там он пошел прямо к своему хорошему знакомому, губернатору провинции, и попросил о переводе, пояснив, что слишком сложно работать в родном городе, уклоняясь от просьб многочисленной родни. О настоящей причине он умолчал, не имея твердых доказательств против Тинов.
Губернатор, Ли Дачжан, когда — то способствовал приему в партию жены Мао — Цзян Цин. Он посочувствовал отцу, обещал подыскать должность в Чэнду, но не сразу: сейчас подходящих мест не было. Отец сказал, что не может ждать и согласен на любое. Губернатор долго уговаривал его, но в конце концов согласился назначить на должность главы отдела искусства и образования, предупредив: «Вы достойны большего». Отец ответил, что для него главное — получить работу.
Отец был в таком состоянии, что не стал возвращаться в Ибинь, а послал маме сообщение с просьбой приехать как можно скорее. Родственницы запретили маме ехать сразу после родов, но отец был в ужасе от того, что может предпринять товарищ Тин, и как только прошел месяц традиционного послеродового отдыха, прислал за нами телохранителя.
Брата Цзиньмина, слишком юного для путешествия, оставили в Ибине. Его кормилица и кормилица моей сестры не хотели покидать родню. И поскольку кормилица Цзиньмина очень его любила, то попросила маму оставить его с ней. Мама согласилась, она ей полностью доверяла.
Мама, бабушка, сестра и я вместе с кормилицей и телохранителем покинули Ибинь июньской ночью. Мы уселись в джип с нашими скудными пожитками — парой чемоданов. В ту пору у чиновников не было имущества, не считая скромной одежды. Всю ночь мы тряслись по ухабистым дорогам до города Нэйцзян. Там мы несколько часов на жаре ждали поезда.
Когда он наконец пришел, мне внезапно захотелось облегчиться, и кормилица понесла меня к краю платформы. Мама не хотела нас пускать, боясь, что поезд уйдет. Кормилица, которая никогда не видела поезда и понятия не имела о том, что такое расписание, оскорбилась: «Пусть подождет! Эрхун нужно пописать». Она не сомневалась, что все, так же как она, будут в первую очередь думать о том, что нужно мне.
В поезде нам пришлось рассесться по разным вагонам. Мама с моей сестрой ехали в плацкартном, бабушка в «мягком» сидячем вагоне, мы с няней в купе «матери и ребенка» — она на «жестком» сиденье, я в кроватке, телохранитель — в соседнем «жестком» вагоне.
Мама смотрела на рисовые поля и сахарный тростник. Редкие крестьяне в широкополых соломенных шляпах — мужчины, голые по пояс, — ходили по полям словно в полусне. В оросительных каналах неспешно журчала вода.
Мама пребывала в раздумье. Уже второй раз они с мужем уезжали из места, к которому глубоко привязались — сначала из ее родного города, потом с родины мужа. Казалось, революция не решила их проблем, наоборот, создала новые. Она впервые смутно задумалась о том, что революцию делают люди и привносят в нее свои слабости. Но ей не пришло в голову, что революция мало что делала для исправления ошибок, а часто даже опиралась на худшие из них.
Когда поезд в полдень подъезжал к Чэнду, мама думала уже о новой жизни, ожидавшей ее здесь. Она много слышала о столице древнего царства, «городе шелка», «городе гибискусов», засыпавших его своими лепестками после летней бури. Ей было двадцать два года. В том же возрасте, двадцать лет тому назад, ее мать жила в Маньчжурии пленницей в доме отсутствующего «мужа» — генерала, под надзором его слуг, будучи не более чем мужской игрушкой. Мама, по крайней мере, чувствовала себя самостоятельным человеком. Все ее беды казались несравнимыми с тяжкой долей женщины в старом Китае. Она говорила себе, что за многое должна быть благодарна коммунистам. Когда поезд прибыл на вокзал, ее вновь переполнила решимость беззаветно отдаться великому служению.
10. «Страдания сделают тебя настоящей коммунисткой»: Мама попадает под подозрение (1953–1956)
Отец встретил нас на станции. Ее окутывал неподвижный зной. Мама с бабушкой устали от ночной тряски в автомобиле и жары, изнурявшей их всю дорогу в поезде. Нас отвезли в правительственную гостиницу, наше временное пристанище. Маму перевели так стремительно, что еще не подобрали ни работу ей, ни квартиру для всех нас.
Чэнду, столица Сычуани, самой населенной тогда провинции Китая (65 000 000 человек), был большим, полумиллионным городом. Основанный еще в V тысячелетии до нашей эры, в XIII веке он поразил своим блеском Марко Поло. Его построили по тому же плану, что и Пекин, с дворцами и основными воротами на оси север — юг, делившей город на равные западную и восточную части. К 1953 году он перерос свою строгую планировку и был разделен на три административных района — восточный, западный и пригородный.