Дикие пальмы
Шрифт:
Он поднял глаза и увидел их обоих рядом со своим сиденьем; он тоже поднялся, и теперь они стояли все трое, не давая пройти другим пассажирам, которые скопились за ними, дожидаясь, когда они освободят проход, Риттенмейер держал сумку в руке, тот самый Риттенмейер, для которого в обычной ситуации нести сумку в вагон, где есть проводник или носильщик, было так же неестественно, как вскочить вдруг в ресторане со своего места и принести себе стакан воды; глядя на неподвижно-корректное лицо над безупречной рубашкой и галстуком, Уилбурн с каким-то удивлением подумал: Да ведь он же страдает, еще как страдает, и подумал еще и о том, что страдаем мы, вероятно, вовсе не сердцем и даже не чувствами, но нашей способностью к скорби, или тщеславию, или самообману, или, может быть, просто к мазохизму. – Ну же, – сказал Риттенмейер. –
Он не может произнести это, подумал Уилбурн. Он даже не может услышать, как скажет это. – Если я не буду добр с ней, если я не буду с ней мягок. Вы это хотите сказать?
– Я сразу же узнаю об этом, – сказал Риттенмейер. – Если от нее не будет известий до десятого числа каждого месяца, я сразу же пущу по следу полицию. И о любой лжи я тоже узнаю, понятно? Вам понятно? – Его трясло, его корректное лицо с безукоризненной прической, похожей на парик, покрылось пятнами. – У нее есть сто двадцать пять долларов собственных денег. Больше она не пожелала взять. Ну да черт с ним, она ими все равно не воспользуется. К тому времени, когда деньги будут нужны ей настолько, что она захочет воспользоваться ими, их у нее все равно уже не будет. Поэтому вот… – Он вытащил из бумажника чек и дал его Уилбурну. Это был банковский чек на триста долларов, подлежащий предъявлению в Железнодорожную Пульмановскую компанию, на чеке в углу красными буквами была сделана надпись: На один железнодорожный билет до Нового Орлеана, штат Луизиана.
– Я собирался сделать это на свои деньги, – сказал Уилбурн.
– К черту ваши деньги, – сказал другой. – Это на билет. Если чек будет обменен на наличные и возвращен в банк, а билет не будет куплен, вас арестуют за мошенничество. Вам ясно? Мне все будет известно.
– Значит, вы хотите, чтобы она вернулась? И вы примете ее? – Но ему не нужно было смотреть в лицо другого; он быстро произнес: – Извините. Я беру назад свои слова. Ответить на такой вопрос мужчина не в силах.
– Господи, – сказал другой. – Господи. Мне бы следовало отметелить вас. – С глубочайшим изумлением он добавил: – Почему я этого не делаю? Вы можете мне объяснить? Разве врач, любой врач, не должен разбираться в человеческих душах?
И внезапно Уилбурн услышал свой собственный голос, прозвучавший из его ошеломленного и тихого изумления; ему показалось, что теперь они оба стоят смирно, в боевой готовности, обреченные и потерянные перед загадочной женской сутью. – Не знаю. Может быть, если вам от этого станет легче. – Но момент уже был упущен. Риттенмейер отвернулся и достал сигареты из плаща, вытащил спичку из коробка, закрепленного на стене. Уилбурн наблюдал за ним – ровно подстриженный затылок; он поймал себя на том, что чуть было не спросил, не хочет ли другой, чтобы он остался здесь с ним для компании до Хэммонда. И опять Риттенмейер, казалось, прочитал его мысли.
– Идите, – сказал он. – Выметайтесь отсюда к чертовой матери и оставьте меня одного. – Уилбурн оставил его, стоявшего лицом к окну, и вернулся на свое место. Шарлотта не взглянула на него, она сидела неподвижно, глядя в окно, с незажженной сигаретой в руке. Они проезжали мимо большого озера, скоро они начнут пересекать виадук между Морепа и Понтчартрейном. Теперь гудок паровоза относило назад, поезд замедлил ход, когда за стуком колес послышалось глухое дрожание виадука. Теперь по обе стороны была вода, переходящая в болото и безбрежная, утыканная подгнившими деревянными пристаньками, к которым были привязаны маленькие деревянные лодчонки.
– Я люблю воду, – сказала она. – Вот где хорошо умереть. Не на жарком воздухе над горячей землей, где долгие часы нужно ждать, пока кровь остынет настолько, чтобы ты смог уснуть, где только спустя много недель перестанут расти твои волосы. Вода, прохлада, которая быстро остудит тебя, чтобы ты смог уснуть, которая унесет из твоего мозга и из твоих глаз и из твоей крови все, что ты когда-либо видел и думал, и чувствовал, и хотел, и отверг. Он ведь в курилке, верно? Можно, я схожу поговорить с ним на минуту?
– Ты сможешь пойти?…
– Хэммонд – следующая остановка.
Он чуть было не сказал, конечно, ведь он же твой муж, но вовремя сдержался. – Он в мужской курилке, – сказал он. – Может быть, мне лучше… – Но она уже поднялась и прошла мимо него; он подумал: Если она остановится и оглянется на меня, это будет значить, что она думает: «Потом я всегда буду знать, что по крайней мере попрощалась с ним», и она действительно остановилась, и они посмотрели друг на друга, потом она пошла дальше. Теперь вода подалась в стороны, гул виадука прекратился, паровоз снова загудел, и поезд стал опять набирать скорость, и почти сразу же они помчались через окраины, застроенные невзрачными домами, которые были Хэммондом, и он не смотрел в окно, пока поезд останавливался, и стоял, и трогался снова; он даже не успел подняться, когда она проскользнула мимо него на свое место. – Значит, ты вернулась, – сказал он.
– Ты не думал, что я вернусь. И я тоже.
– Но ты вернулась.
– Только это не кончено. Если бы он вернулся в вагон с билетом до Слайделла… – Она повернулась и уставилась на него, хотя и не прикасалась к нему. – Это не кончено. Это нужно обрубить.
– Обрубить?
– Если твой глаз соблазняет тебя, вырви его, приятель, и стань цельным [4] . Вот так. Цельным. Целиком потерянным… нечто. Я должна обрубить это. Я видела там свободное купе. Найди проводника и заплати за купе до Джексона.
4
Перифраз цитаты из Евангелия от Матфея (18:9): «Если глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя».
– Купе? Но это будет стоить…
– Ты дурак! – сказала она. – Теперь она не любит меня, подумал он. Теперь она ничего не любит. Она проговорила напряженным шепотом, стуча кулаком по его колену: – Ты дурак! – Она поднялась.
– Постой, – сказал он, поймав ее за руку. – Я сделаю это. – Он нашел проводника в помещении в конце вагона; отсутствовал он недолго. – Все в порядке, – сказал он. – Она сразу же поднялась, взяв свою сумку и плащ. – Проводник сейчас придет… – сказал он. Она не остановилась. – Дай я возьму, – сказал он, забирая у нее сумку, потом взял свою и пошел за ней следом по проходу. Потом он будет вспоминать эту бесконечную прогулку между заполненными сиденьями, где людям не оставалось ничего другого, как смотреть на них, и ему показалось, что всем в вагоне известна их история, что они, должно быть, как запах, излучали ауру греха и несчастья. Они вошли в купе.
– Запри дверь, – сказала она. Он поставил сумки и запер дверь. Он никогда еще не ездил в купе, и ему пришлось довольно долго возиться с замком. Когда он повернулся, она уже сняла платье: оно неровным кружком лежало вокруг ее ног, а она стояла в едва прикрывающем наготу нижнем белье модели 1937 года, закрыв руками лицо. Потом она опустила руки, и он понял, что то была не стыдливость и не скромность, он и не предполагал этого, а теперь увидел, что это были и не слезы. Она перешагнула через платье и подошла к нему и начала развязывать его галстук, оттолкнув в сторону его ставшие вдруг неловкими пальцы.