Дикие пчелы
Шрифт:
А когда баба Уляша узнала, что ей и ехать-то некуда, бросилась к наставнику Мартюшеву, чтобы он разрешил мирской жить в этой деревне. Но Мартюшев сурово ответил:
– Это надо решать со Степаном Алексеевичем, как скажет он, так и будет. Он голова, а не я. И мирских мы отродясь у себя под боком не держали, тайну нашей братии могут выдать. Пусть пока живет, а потом посмотрим.
Примечала баба Уляша, что Груня кого-то все ждет, подолгу стоит у окна и смотрит на улицу.
Пришла баба Катя проведать свою болящую, в разговоре и спросила:
– А приходил ли Устин? Нет? Вот варнак, та за ним ухаживала, а он и глаз не кажет. Погоди ужо, я ему кудри-то расчешу!
Груня зарделась, начала мять конец платка, потупилась.
– И чего дичится? Ить скоро на охоту уйдет, хоть бы посмотрел на свою посестриму, как она расцвела под боком бабы Уляши. Женить его отец собирается, нашу Саломку сватают. А чо, моя дочка хорошей будет Устину парой. Но чтой-то Устин не больно привечает Саломку. Ан зря. Девка – огонь. Работящая, хозяйка на все руки: и ткать, и вязать, и шить, и приласкать, и приголубить может. Не то что некоторые девки – ленивы, сердца их ласка обошла. М-да! Полюби Устин Саломку, лучшего зятя и хотеть не надо, – говорила и говорила баба Катя, а сама вприщур посматривала на Груню. А Груня то бледнела, то краснела, не смела глаз поднять на добрую лекарку.
– А ежели другую полюбит Устин, то и здесь я перечить не стану. Любовь – дело тонкое. Я ить в молодости тоже любила одного парня…
– А я прожила одна вековушкой? Все пото, что любовь тому помехой. Полюбила, а он мне изменил. Ушла в скит, постриглась в монашки, потом с вами ушла. Монашеское дело вышло не по мне. К людям потянуло. Да и потом раскольники-поповцы недалеко от никониан ушли. Наши чище. Жисть прошла, просидела я будто в глубоком колодце и не знамо про что. Ты, Груня, случай чего, никого не слухай, а любись.
– То так, верно говоришь, баба Уляша, любиться надо, пока есть в душе та любовь. Ну я пошла. Устина-то шугну сюда. Взял моду свою посестриму не проведать. Отец тоже его хорош – ни разу к сыну не пришел. Ну я их погоняю, придет срок.
Ушла баба Катя. Баба Уляша села прясть. Жужжала самопряха, вилась тонкая шерстяная нить. От шмелиного пения самопряхи Груня задремала. Но сквозь сон слышала, как кто-то робко поднялся по ступенькам крыльца, долго и старательно вытирал ноги, затем тихо открыл дверь. Устин помолился на иконы, сказал:
– Здорово живете!
– Как бог подаст, так и живем. Проходи Христа ради в горницу, не стой у порога, чать, не чужак. Чего не заходил, аль забыл к нам тропинку?
– Да все с тятькой воюю, гоняет всех, царем себя величает, смех и горе.
– А ты над отцом не смейся, грешно. Груша, примай гостя. Я пока в погребок сбегаю, солонинки принесу, медовушки, вот и повечеряем.
Груня старалась быть спокойной, но сердце часто-часто стучало, перехватывало дыхание. Остановилась в проеме двери. Щеки пылали огнем, затрепетали тонкие ноздри, руки мелко перебирали бахрому занавески. Ласковые, зовущие глаза Устина пугали Груню.
– Ну чего затревожилась? Просто недосуг было. Вот пришел, – проворчал Устин. Прошел к столу, сел, зажал руки в коленях.
– С чего ты взял, что я тревожилась? Просто скучновато с бабой Уляшей. Да и привыкла я к вам, побратимам. А к тебе и того больше.
– Нельзя нам часто бегать сюда, глаза своим мозолить. Мало ли что скажут…
– Но ведь вы сами назвали меня посестримой, да и я того хотела. Пошто же нельзя забежать к посестриме?
– Оно-то и можно. Но ить… – замялся Устин.
Груня сжалась, будто ее хотел ударить Устин. Так же мялся Федор Козин, когда Груня спросила его прямо: «Если люба, пошто не идешь за меня?» В эти минуты Груня поняла причину: ведь она была уже замужем. И ехали-то ее сватать больше вдовцы или парни-недомерки. Не только душой, но и разумом поняла, какая пропасть лежит между ней и Устином.
Прошла, села на лавку, устало спросила:
– Когда уходите на охоту? Завтра? Хорошей вам охоты. Только не сторонись меня, вам я зла не желаю. Не бойся, никого я привораживать не буду. Вот отдохну и поеду дальше. Куда? В город, подальше от злых глаз, от наговоров.
Вдруг поднялась, обняла голову Устина и поцеловала в золотые кудряшки.
Громко топая по ступенькам крыльца, шла из погребка баба Уляша. Вошла и тихо засмеялась, будто серебро рассыпала по полу.
– Ахти меня, старую, как это я недоглядела, что вы молоды да красивищи. Посидите еще чуток, я сбегаю к бабе Кате взять живительной травки, чтой-то в грудях стало покалывать. Как-никак восьмой десяток разменяла. Сердце начало скрипеть, чуток надыть смазать. Счас возвернусь.
Бежала, пурхалась в снегу. Влетела в дом и с порога закричала:
– Катерина, а ить быть беде! Сгинут! Надо чтой-то делать.
– Эко полошишь народ-то, – заворчала баба Катя. – С чего ты взяла, что они сгинут? Милуются? Эко диво. Ить они пять ден вместе прожили, а потом она ему посестрима, ухаживала как за дитем малым. Не боись, Уляша, не сгинут, не слюбятся. Не понимаешь ты тонкостей душ человеческих, не знаешь ты Устина. Он горд, никогда не женится на мужней бабе, даже если и будет до безума любить Груню. Может впасть в позор, но на то надо время, большое время, чтобы Устин во всем разобрался. А того времени не будет у них: Степан Алексеевич сказал, что, мол, еще недельку поживет Груня и пора ей уезжать, мол, не случился бы блуд.
– Это как же уезжать? Ить она мне стала дочерью. Ить я даже сверчка своего придушила, чтобы ей не мешал спать. А? Вы ополоумели! Ежли что, то я с ней поеду. Я одна, она одна – будет двое. За Грушу я любому хрип вырву.
– С тебя станется, такая же заполошная, как и Устин, твой любимец. Оба вы друг друга стоите. Так слушай, если это судьба, то мельничное колесо руками не остановишь, надо речку отвести. Ежли у них случится любовь, то я на дороге не встану. Не хочу, чтобы такая же судьба была у Саломки, какую мне бог послал. Хочу, чтобы Устин с любовью шел к Саломке. Знаю, что Степан и Алексей будут супротив, но и мы не без зубов. Иди. Говорить мы все мастаки, а вот молчать и переносить беду не научились.