Дикие пчелы
Шрифт:
– Почему же с одного доишь, ить вся братия должна платить, – усмехнулся Баулин.
– Братия не убивала инородцев – кто убил, тот и платит. Пей! Да разберись с казаком-то, как это у него оружье украли?
Баулин погостил недельку и укатил в свои палестины. Снова собрался совет. Тарабанов думал, что все уже обошлось. Но по-другому рассудил Бережнов.
– Отцу сто розог, сыну полста хватит, чтобыть другим было страховито. Кто будет сечь?
– Не сечь бы их надо, а выполнить решение совета, – хмуро произнес Лагутин.
– Пока будем сечь, будет время – выполним.
– Что ж, я отмочу десяток, пусть другие то же сделают.
Вжикали березовые розги, благим матом ревели убийцы. Зоська даже памороки потерял. Но дело довели до конца. Секли пятнадцать человек. Злитесь на всех. Не один был экзекутором.
Зоська Тарабанов подкараулил кабанов на кукурузнике. Выстрелом ранил секача, табун бросился в сопки, а секач на охотника. Зоська метнулся к дубу, ухватился за нижний сук, а силенки подтянуться выше не хватило. Секач прыгал у дуба, все норовил достать клыками ноги охотника. Зоська поджимал ноги и орал, как будто его резали. На крик прибежали побратимы. Добыли секача. Еле стащили с дуба Зоську: руки судорогой свело…
– И зачем спасали мы этого рыжика, – сокрушался Устин.
– Наши хороши, продали честь и души, – гудел Петр. – Надо же, пятнадцать аль двадцать тыщ, ить это великие деньги, почитай, тыща за душу. Вот жисть пришла, что-то дальше будет, – ворчал Журавушка.
– Дальше мой отец аль кто другой станет волостным, и тогда еще хуже будет. Затрещат чубы у нас и мирских…
– Хрен с ними! Завтра почнем пельмени лепить, уже морозно, и будем уходить в сопки. Пропади они все пропадом! – ругнулся Устин. – А отец что-то почуял, все в глаза заглядывает, будто что там прочитать хочет. Шиша он что прочтет!
– Как там наш Макар Сидорыч?
– Ушел поди поднимать ловушки. Пора. Забежим к нему тайком опосля.
– Мне сдается, что нас видели Яшка и Селивонка, – подал голос Журавушка. – Сторонятся нас, знать, в чем-то виноваты. Их предательство я нюхом чую.
– Ну и пусть. Их слова к делу не пришьешь. Пытал отец бабу Катю, так она его веником прогнала, мол, уходи, отщепенец и христопродавец. На том и кончилось пока.
Побратимы договорились уходить на охоту: дошивали унты, козьи дошки, ремонтировали капканы, проверяли вьючные седла. Подковали коней. Отец Журавушки постарался – хорошие подковы подобрал, не отпадут.
– А ить отец может пустить за нами Селивона и Якова. Шибко уж добрым он стал со мной. А доброта мне его ведома. Если прознает, что Арсе у нас, то прихлопнут его, а нас примерно высекут.
– Может и такое быть, будем настороже, – ответил Петр.
– Да я их убью, ежели замечу у нашего зимовья! Ить их зимовье за другим перевалом? – закипел Журавушка.
– Могут заблудиться, то да се, и как ты их убьешь?
– Ладно, не гадайте, поживем – увидим.
Кони похрапывали, зная о дальней и трудной дороге. Охотники уходили в тайгу.
5
Небо… Таинство таинств. Извечная мечта человека – небо. Хотел бы туда подняться человек и раскрыть тайну бытия. Дед Михайло говорил: «Вся тайна в небе. Познает человек небо, то познает и себя. Тайну ада и рая раскроет. В писании небо – твердь. Нет, небу несть конца и края. То ни умом принять, ни душой обнять. Каждая звездочка – солнце. А у того солнца бегут такие же земли, может, какая-то из них и есть рай, о коем мечтают люди. И тот, кто поднимет в небо железные птицы, облетит всю Вселенную, тот познает тайну рая, свой рай на Земле устроит. Не вечные люди, не вечная Земля, придет час, когда человек покинет ее с душевной болью и стоном, уйдет к другим солнцам. О том много говорено на наших философских диспутах, о том писали великие пророки. В том есть зерна правды…»
Не потому ли так пристально смотрит в небо Устин, на редкие облачки, из которых вырывался снежок. На даль голубую, залитую солнцем, уже холодным и низким. Может, и прав дед Михайло, что вся тайна в небе. Может быть, когда познает человек небо, то в мире будет жить добро, а зло будет похерено.
Паслись усталые кони, побратимы пили медовый чай, заваренный трехлистником.
Как можно убить человека? Отобрать у него небо? Ведь Тарабанов тоже человек, понимать должен, что не один он хочет жить, а хотят того все люди. Дед Михайло прожил сто шестьдесят три года, а все равно ему умирать не хотелось. В глазах стояла тоска, с губ срывался невольный стон, не от боли, а оттого, что жизнь уходит. Да, жизнь!..
Хотелось сорвать с сучка винчестер и выпалить всю обойму в небо, чтобы стало легче на душе. Сказало бы что-нибудь небо, раскрыло бы свои тайны? Но нет, молчало небо, набирал силу шальной ветерок.
Завыть бы волком, зарычать бы тигром, что-то изменить в этой безвыходности. Отец правит братией, и она ему послушна пока. Но он правит разумом, а не душой. Хотя то и другое нужно, когда ты правишь кем-то.
– Не мечись, Устин, – уронил Петр. – Все ить вижу. Волк и перед смертью останется волком. Недолго жить Тарабанову, но он еще кого-то укусит, если раньше его оскал не оборвет чья-то пуля.
– Значит, снова убийство?
– «Караю зло – творю добро». Это слова деда Михайлы. Отец хотел покарать зло, но не вышло. Видит бог, что он сломает себе душу, когда дорвется хотя бы к волостной власти. А он туда рвется изо всех сил. Щедр как бог, зол как дьявол. Для мирских один, для своих другой. Мирским он не может приказать, а нам запросто. Он – наша голова, – на одном дыхании высказался Петр.
Устал ветер. Опят горы средь бела дня. Так сладко опят, что хочется упасть на листовой взлобок, раскинуть руки и тоже заснуть, так же чисто, мирно и глубоко. Тихо. Не загремит меднистой листвой дубок, не качнет нечесаной кроной кедр, не взметнется борода на старой ели. Молчат оголенные осинки. Молчит небо. Не шлет уже тепла солнце, лишь чуть пригревает. Спит тайга. Не спят лишь ключики, звенят, куда-то зовут, зовут… Устин припал жаркими губами к воде, начал пить.
– Не пей нападкой, пить так – грех великий, убьет черт лопаткой, – бросил Журавушка.
– Эко, самая вкусная вода, когда ее пьешь нападкой. Так бы весь родничок и выпил. Губами коснуться воды – грех? Убить человека – грех.
Тропа снова петляла среди сопок, вела в таежную даль, к голубым горам, к такому же небу.
Устин, когда был маленьким и когда его не отпускали в тайгу, все думал, что стоит ему подняться на сопку, на другую – и он сможет потрогать небо руками. Ведь его отец говорил, что, мол, небо – твердь. А дед Михайло сказывал, что небо – эфир, что его нельзя потрогать руками, что небу нет края и конца. Потом многому научился, много нашел ошибок в Святом Писании. Прав дед Михайло. Сколько они уже с побратимами перевалили сопок, а конца земли все не было. Правда, с высокой горы можно было видеть провал, будто там кончалась земля, на высокой горе и тучки были ближе, которые можно было даже потрогать руками.