Дикий человек
Шрифт:
I
— Дедушка, можно обсушиться у твоего огня?
Старик, сидевший у костра, взглянул на меня злющими серыми глазами и ничего не ответил. Я вошел под навес, поставил ружье, сел на обрубок и стал развязывать поршень.
— Пошел вон! — резко закричал старик и, видя, что я с недоумением поднял на него глаза, объяснил — Тебе говорю, тебе. Пшел!
— Вот свинья, — проговорил я, вставая, — что же, тебе убыток, что ли будет? А впрочем, черт с тобой. Тьфу!
И я вышел под
Промотавшись еще часа два попусту, я вышел на дорогу и злобно зашагал к костру. Решено: я там обсушусь во что бы то ни стало и… быть может, съем что варилось в сковородке, а старика в крайнем случае прогоню.
Однако у догорающего костра никого не оказалось, и, что хуже всего, сковороды на костре уже не было. Значит, оставалось только обсушиться. Я подбросил в костер дров, снял с себя одежду и стал ее просушивать.
— Э-э, голубок, вернулся? Вот спасибо. Я ведь искать тебя хотел идти. Сушись, сушись на здоровье!
Старик стоял рядом и улыбался очень ласково.
— Все-таки ты свинья, — сказал я сурово, злясь на исчезновение сковороды, — как же так гнать на дождь мокрого человека? Свинья.
— Да, голубок ты мой милый, я тогда трезвый был, а ко мне к трезвому лучше не ходи никто. Терпеть не могу.
— Что же, с тех пор разве нализаться успел?
— Выпил, конечно, выпил. Шошо принесла. Шошо, эй, Шошо! Иди сюда скорей!
Тут я догадался, куда я попал.
— Ты Ванька Лександров?
— Я, голубок. Я самый и есть. А-ха-ха! Шошо, иди, што ль!
В зеленом холме между двумя исполинскими соснами открылась деревянная дверь, и из землянки послышался женский голос:
— Я бы пришла, Лександрыч, да мне совестно: вон он какой!
Я, совершенно голый, чувствовал себя не очень ловко, но мокрое платье невозможно было надеть. Старику все это, видимо, доставляло большое удовольствие. Ругаясь и гнусно хихикая, он выгнал из землянки маленькую женщину, заставил ее принести желанную сковороду с кусками дичи, поставить чайник и лишь тогда сжалился:
— Ну, теперь пошла, принеси мою шинель. Да живо! Малый-то, чай, во как жрать хочет.
Подавая мне ветхую солдатскую шинель, Шошо для приличия закрывалась рукавом, но, по-видимому, особенного смущения не испытывала.
Невообразимо вкусными показались мне эти куски уток, тетеревей, картофеля, сала с луком и с какими-то красноватыми стручьями.
Никогда нигде ничего в жизни я не поглощал с таким яростным наслаждением. Но, когда я наглотался, я почувствовал, что горло и внутренности мои горят. Хотелось кричать,
— О-хо-хо, а-ха-ха! — радостно хохотал проклятый старик, — пьяница я, голубок, старый, горький пьяница. Все ем с перцем. А тебе-то оно, конечно, того. А-ха-ха! Шошо, беги за молоком, живо, а то околеет.
Он пил водку, курил, хохотал и ругался отчаянно.
— Ну, как? Очухался? Нет? Ха-ха! Да ты хлопни стаканчик — свет увидишь. Шошо, поднеси ему спотыкаловки.
В отчаянии я хватил полчашки водки, и — удивительное дело — один огонь потушил другой: мне стало лучше. Старик торжествовал:
— Уж я знаю, что говорю. Нацеди-ка и мне. Ха-ха! Теперь без перцу зажарить можно. Поворачивайся, Шошо! Глухарку накроши, а то тетерек пару.
— У тебя, что же, склад дичи, что ли?
— А нельзя, голубок, иначе. Верно: склад, ледник.
— Из озера льдом набиваешь?
— Вот еще, стану я возиться. У меня живой лед сам течет. Слышишь, булькает?
Лепет непрестанно падающей струи доносился откуда-то из-за деревьев.
— Ключ? Нельзя же в воде долго птицу держать.
— Понимаем сами. Пойдем, гляди.
Длинная, узкая двухскатная крыша из дерна поставлена прямо на землю. Сыро, темно и холодно после распаренной влажности летнего дождя. Огромная колода, выдолбленная из цельного дерева, и в ней ряд каких-то горшков.
— Сунь руку в корчагу. Не бойся, не укусит.
— Да тут рыба?
— Без этого тоже нельзя. Окуни. Хочешь, сейчас уху сварим? Ты в другой, где воды-то нет, пошарь. Э, нет, не так, планку не тронь, а то выскочит.
— Кто?
— Корчага. Они друг дружкой держатся, а сверху каждую планка прижимает. Одну упусти — все расплывутся. Ну, полезай!
Я опустил руку в темную пустоту глиняной посуды. Там лежали ощипанные, выпотрошенные тушки птиц, холодные, точно со льда.
Блестя даже в полутьме, падала журчащая струя воды в широкий конец колоды.
— А чтобы через край не пошло, прорези сделаны, понял? Вот тебе и водопровод, и ледник, видал? Умственно сделано: летом холодно, зимой ничего не мерзнет, а?
— Колоду часто менять приходится, гниет от сырости?
— Дуб, дурья голова. Только крепнет от воды-то, износу нет.
Мы выползли из-под дерновой крыши, и старик закрыл дверцу, туго скрипевшую на деревянных петлях.
— Эй, Шошо, — закричал он, — готово кушанье, што ли? Вот я тебя!
Никто не отозвался. Но сковорода, отставленная от костра, вкусно шипела на угольях.
— Это, голубок, все? — спросил старик, подмигивая на мою добычу.
Несколько уток, затрепанных, затасканных по болотам, действительно имели жалкий вид.
— Вот я тебе, голубок, уток дам. А это — тьфу! Поедем, ружья не надо.