Дикий хмель
Шрифт:
— Ты лучше обдумывал бы ее во сне, — сказала я однажды.
— Между прочим, мне часто снятся сюжеты. С такими поразительными мельчайшими подробностями, словно я уже пережил это когда-то.
— А заметки из многотиражки тебе не снятся?
— Нет, — он, конечно, чувствует иронию в моем голосе, но не подает виду. У него способность обходить неприятности, как у корабля скалы. Но кораблю помогает эхолот. А Бурову? Ум, чутье, толстокожесть?
— Странно, — говорю я, — странно... А мне казалось, они должны приходить к тебе по ночам и выкрикивать: «Коллектив фабрики перевыполнил программу июня — завершающего месяца первого полугодия!», «Смотровая комиссия фабрики разработала план проведения смотра!», «Многие отдыхающие рабочие в обеденный перерыв с удовольствием просматривают газеты и журналы!». Ты когда-нибудь просматривал в тридцатиминутный перерыв газеты и журналы?
— У меня нет перерыва.
— У тебя перерыв целый день.
— Глупости.
— Хорошо, пусть глупости. Но ты же знаешь, что девяносто процентов рабочих фабрики составляют женщины.
— Знаю.
— Какой умница! Какой хороший! И, наверное, знаешь, что хлопот и забот у женщин немножко больше, чем у мужчин.
— Я тут при чем?
— При том, что государство выделяет бумагу на газету, деньги тебе на зарплату не для словесной трескотни. Когда у нас в бригаде прочитали: «Отдыхающие рабочие в обеденный перерыв с удовольствием просматривают газеты и журналы», девчата хохотали. Во-первых, почему рабочие, а не работницы. Мужчин на фабрике намного меньше, чем женщин. Во-вторых, в обеденный перерыв нужно выстоять очередь в столовой, очередь в буфет, если там дают сосиски или мандарины, сбегать в комнату гигиены. И все это за тридцать минут.
— Я не могу увеличить перерыв.
— Если не можешь, то хотя бы не ври...
— Обдумывай слева, которые произносишь.
— Очень ценный совет.
— Я всегда даю ценные советы...
— О! Может, тебе по силам быть министром?
— Кому-то нужно выпускать и многотиражку...
— Но не всю жизнь!
— Однако... — У Бурова от удивления расширились зрачки.
Они и сейчас расширились. Я давно научилась различать его глаза сквозь стекла очков.
— Рожай, — равнодушно, будто это его не касается, говорит он. Молчит с минуту, потом добавляет: — Вика, между прочим, живет в новом доме. А ты? Ты подумай, где мы поставим детскую кроватку?
— Выбросим твое кресло.
Нет! Он не злится, не вскакивает, не кричит. Он вновь берет книгу. Говорит спокойно, весомо, с абсолютной верой в свою правоту:
— Это не решение проблемы. Нужно ждать, пока райисполком сломает дом.
— Может, его не сломают никогда.
— Ты говоришь это только из-за упрямства. Из-за упрямства...
Не по этой ли причине я вышла замуж? Всегда представляла, у меня будет муж молодой и красивый, как принц.
Буров не похож на принца. На принца из сказки. Может, он принц двадцатого века — лысый, очкастый...
Ночь. Тишина. Нет нужды смотреть на часы: тихо бывает после двух до половины пятого. Иногда за лесом, на окружной дороге, слышно движение состава, но шум от него еле слышный, журчащий, словно возле ручья. В окно вижу деревья с листвой, нежно-зеленой возле фонарей. Свет проходит сквозь листву, как сквозь воду. Густой тенью загасает у самой земли. Земля пятнистая. И небо тоже.
Плохо, когда на небе не видно звезд. Нет сил смотреть на такое небо. И заснуть нет сил. У Бурова где-то был ноксирон. Он принимает его, когда не хочет, чтобы снились сюжеты. Но Буров ночует сегодня у матери. Она болеет. Сын поехал ее навестить. Естественно. Все очень естественно.
Меня мучает не ревность.
Одиночество?
Это что-то большое и расплывчатое, будто туман.
Не знаю. Не знаю... Мне плохо сегодня одной. Плохо.
Почему?
Мама тоже часто бывала грустная. И часто сидела у окна. Смотрела в ночь.
Может, это у меня наследственное?
Душно. Такая душная длинная ночь. Тепло лезет и лезет из окна, словно из печки. К дождю, наверное... Ведь есть же народные приметы. Мама знала их. Знала от своей нянечки. Та еще от кого-то. Кое-что знаю и я. Неужели на мне цепочка обрывается?
Жизнь идет по цепочке. Вернее, по косичке. Каждый волосок — чья-то судьба.
Трещит сверчок, где-то близко, под крышей. Проснулся. Ему тоже не спится...
А если раздеться и лечь? И считать раз, два, три... До ста, до тысячи... Усну? Нет, не усну...
Все-таки и я, и Люська Закурдаева вели себя как идиотки. Простое дело. А в результате — скандал.
Есть в нашем цехе одна работница со странной фамилией — Tax. Я вообще не знала эту женщину, хотя работала с ней в цехе не первый год. Бригады были разные. И если в цехе полтысячи человек, разве со всеми познакомишься? В лицо помнила, и все.
И вот теперь, когда я стала председателем цехкома, работница по фамилии Tax заболела. Болела она больше недели. И стало ясно, что кто-то из членов профсоюза должен навестить ее дома, справиться о здоровье. А может, даже помочь: сходить в магазин, в аптеку...
Стала я выяснять, с кем Tax дружит, но почему-то все те женщины, к которым я обращалась с вопросом, неопределенно пожимали плечами и даже удивлялись, словно я спрашивала их про разумную жизнь на Марсе или Венере. А должна сказать честно, первое время самым трудным для меня было — это давать кому-то общественные поручения. Стоило мне заикнуться о каком-то деле, как в ответ я сразу слышала про детские сады или ясли, про кухню, стирку, вечернюю учебу, билеты в театр или кино. И я терялась, не знала, что возразить, потому что все это мне как женщине было понятно. Но, с другой стороны, общественная работа тоже требовала, если так можно сказать, жертв. И ничего умнее я не могла придумать, как стараться больше делать самой.
К работнице по фамилии Tax я тоже решила пойти, уговорив Люську Закурдаеву составить мне компанию.
— Знаем мы ее болезни... — без всякого сочувствия сказала Люська и многозначительно усмехнулась.
— Не надо! — возмутилась я. — Не надо быть такой черствой.
— Сердобольной быть еще хуже.
— Странная у тебя логика.
— На черта эта логика мне вообще сдалась! Я просто считаю, что каждая баба должна иметь свою гордость. А без гордости баба не баба, а подстилка.