Дикий хмель
Шрифт:
— Шутишь, Наташа... Привет Андрею. Я с ним раньше в трамвае встречался. А теперь уже год или два не видел. Привет ему, Наташа.
— Привет Сании.
— Спасибо, Наташа. Детишек нет?
— Нет, Гриша.
— Плохо это, Наташа.
— Знаю, что плохо, Гриша.
...В свою квартиру вошла с некоторым трепетом, естественным после трехнедельного отсутствия. Удивилась полумраку. Луговая закрыла окно шторами. Быстрее к окну. Пусть свет обласкает меня, пусть встретит вместо собаки.
Бандероль лежала на столе поверх газет. Конечно, в бандероли упакована книга. Это угадывалось сразу.
Осмотрелась. Пыль, пыль пыль... Мебель в пыли, широкий подоконник тоже.
Бандероль разорвала с ожесточением.
Фамилии Бурова на обложке не было. Задрали вверх морды олени, рогами подпирая надпись: «Наш край». Из книги выскользнул сложенный пополам листок бумаги.
«Наташка!
А я люблю тебя. Ты была во многом права, и мне радостно в этом признаться.
Не сердись, но в бандероли не моя книга. «Мою» я еще не написал. И все же Север такой, что писать о нем можно эпопеи. Особенно прекрасна Северная Двина.
Работаю в газете ответственным секретарем. Коллеги спрашивают, когда приедет супруга? Отвечаю: скоро, скоро. Я почему-то верю в это.
Если решишься ехать, телеграфируй. Пришлю «подъемные». Деньжат я здесь поднакопил: не пью, не курю, не обжорствую. Вещей не покупаю. Живу по принципу: «Все свое ношу с собой».
Полистай книгу. Это о нашем крае. Правда, фотографий не очень яркие, не для туристов. Но ведь и ты приедешь сюда не как турист. Обнимаю.
Я никогда не получала писем от Бурова. И считала, что при своем дотошном характере он должен писать совсем иначе. Но письмо, как сказал бы Буров, явилось de facto. И с этим следовало считаться.
Балконная дверь распахнулась с жалобным скрипом. Воздух вливался в комнату не лесной, а обыкновенный, уличный, пахнущий автомобилями, как степь травою. Но все равно он был прохладнее и свежее, чем тот, другой, закисший в давно не проветриваемой комнате. Я вышла на балкон. Стояла долго, положив руки на перила. Небо по-прежнему было ясным, и дома грелись на солнце, точно котята. Голубизна падала в окна, и они смотрели на меня, глазастые, неродные. И, конечно, не понимали меня. А я не понимала их.
Впрочем, только ли их?
Я не понимала саму себя. Но мне было не страшно, не тоскливо. Наоборот, в это трудно поверить, мне было чуточку радостно, чуточку сладко. Точно я стояла перед айсбергом, на который должна, должна была взобраться. Что-то большое и значительное ждало меня там, на вершине.
Но это «что-то» было еще тайной. Такой же тайной, как дикий хмель в записной книжке отца... Но я была уверена, что разгадаю эту новую, обрушившуюся на меня тайну. Разгадаю обязательно. И то будет счастливая отгадка.
В прихожей надрывался телефон. Его стенания дошли до меня не сразу. Конечно, звонит Луговая. Добрая Анна Васильевна, она, разумеется, спросит о здоровье, напомнит про экзамены.
А может, те экзамены, на которых мы тащим билеты, и не есть самые трудные? Может, сама жизнь экзаменует нас чаще и строже?
— Да, я слушаю.
— Привет, Бонесса. — Легко понять — это не Анна Васильевна, это Люська. — Как у тебя суббота? Может, махнем на Клязьму?
— А, может, подальше? Может, на Северную Двину...
— Тогда уж лучше в Туапсе, — смеется Закурдаева.
— Я не шучу, Люська, — и голос у меня какой-то по-собачьи тоскливый.
И она улавливает это там, на другом конце провода. И спрашивает немного испуганно:
— А экзамены?
— Экзамены надо сдавать по порядку. Понимаешь?
— Нет, — признается Люська.
— Вначале нужно сдать задолженность, а уж потом идти на следующий экзамен.
— Мать, а ты уверена, что у тебя задолженность на Северной Двине?
— Люська, милая... У меня не только задолженность на Северной Двине. Но еще и работа. Здесь. Работа, которую я люблю...
— Что же дальше? Отвечай же, отвечай! Или ты сама не знаешь, чего хочешь?
— Не знаю.
— Почему так?
— Ветры дуют с моря. Ветры дуют в море. Всегда можно сказать о людях, что они просты, и никогда нельзя сказать, что просты люди.
Москва
1972—1973