Дикий сад
Шрифт:
— Спасибо.
— За комнату платить не надо, так что вы еще и сэкономите.
— Деньги не мои — факультетские.
— Но это не значит, что вы не можете потратить их на что-то другое. Криспину знать не обязательно. А если и узнает, назад требовать не будет. Или я ошибаюсь?
— Нет, не ошибаетесь.
— Итак?
Дело было не в деньгах. Причина нерешительности крылась в другом.
— Видите ли, ко мне приезжает брат…
— Впервые слышу, что у вас есть брат.
— Вообще-то я стараюсь думать о нем как можно реже.
Синьора Доччи улыбнулась.
— Когда
— Гарри не из тех, кому задают такого рода вопросы.
— Чем занимается ваш брат?
— Он скульптор.
— Скульптор?
— Ну, вроде того. Очень такой, знаете, современный. Работает с железом, а железо тащит со свалок.
— Он… презентабелен?
— Презентабелен? Боюсь, это слово последнее из тех, что ассоциируются с Гарри.
Синьора Доччи рассмеялась:
— Если потребуется, у нас найдется и комната для Гарри. Решайте сами. Мне все равно.
Но Адам видел — ей не все равно. Пожилая женщина, уже знавшая, что проводит в доме последние месяцы, делала последний, может быть, жест гостеприимства. Приняв приглашение, он мог бы чаще видеть Антонеллу. Если дорожки их в последние дни так и не пересеклись, то потому лишь, что к тому времени, когда она вечером приходила к бабушке на чай, он уже возвращался в пансион.
Глава 11
Услышав, что Адам съезжает, синьора Фанелли заметно расстроилась. Впрочем, ее настроение улучшилось, когда он предложил заплатить до конца недели.
— Когда переезжаешь?
— Не завтра, на следующий день… — Адам нахмурился — надо посмотреть в словаре, как будет по-итальянски «послезавтра».
Разговаривали они в траттории, где синьора Фанелли, готовясь к вечернему наплыву посетителей, протирала стаканы. В вырезе платья, более глубоком, чем обычно, соблазнительно покачивался золотой крестик. Раньше Адам не замечал этого, но в высоких ключицах хозяйки было что-то, придававшее ей сходство с Флорой.
— Синьора действительно пригласила тебя остаться?
— Да.
— Странно.
— Почему?
— Она — женщина очень закрытая.
— Мне так не показалось.
— Раньше она была другой. Живой… открытой.
— И что же случилось?
Синьора Фанелли посмотрела на него большими темными глазами:
— Убийство, что же еще?
— Вы имеете в виду Эмилио?
— Плохое дело. — Она перекрестилась, на мгновение опустив глаза к тому самому вырезу, и добавила, что семья по-настоящему так и не оправилась от обрушившейся на нее трагедии. Причем отец Эмилио, Бенедетто, переживал случившееся даже тяжелее, чем мать. Он как будто ушел в тень. Из дому выходил редко, так что его почти не видели. Даже когда собирали и давили виноград и оливки. А потом вдруг умер. От сердечного приступа. Эти немцы, вздохнула синьора Фанелли, они убили не только сына, но и отца, потому что потом, когда застрелили его мальчика, синьор и сам понемногу умирал.
— А что же сталось с теми немцами?
— Оба погибли в бою за Флоренцию.
— Справедливость восторжествовала.
— Ты так думаешь? Две жизни за одну? Или, может, десять… пятьдесят… тысяча. Убить мальчишку, человека, впустившего их в свой дом…
Она раскраснелась, разозлилась, что стало для него, англичанина, полнейшей неожиданностью.
Синьора Фанелли смахнула упавшую со лба прядь волос.
— Из-за них здесь все переменилось. Он ведь был старшим сыном. Наследником. Это не так просто. Здесь каждый знает, что произошло, и каждый это чувствует. До сих пор. Они сделали это за несколько секунд, а нам жить с этим вечно.
Позже, уже приняв душ, Адам перечитал написанное Глории письмо и порадовался, что так и не потрудился его отправить. Поначалу казалось, что он выбрал нужный тон, великодушно простив ее за оскорбительный разрыв отношений, но потом собственные слова зазвучали вдруг напыщенно и жалостливо. Какое ей дело до его мыслей и переживаний? Просто ей нужен был кто-то на время летних каникул. И надо не Глорию прощать, а себя корить — за то, что не понял этого раньше.
Мысли свернули на синьору Фанелли. Как вспыхнули у нее глаза, какая страсть зазвенела в голосе, когда она заговорила об убийстве Эмилио. И еще вспомнились слова, которыми она проводила его наверх:
— Жаль, что переезжаешь, но я тебя понимаю.
Ничего особенного, самая обыденная фраза, но ее взгляд на мгновение ушел в сторону, словно она смутилась, словно сказала лишнее, выдала что-то, что скрывала. А не был ли ее застенчивый взгляд немного провокационным? Возможно. С самого начала, с их первой встречи, когда она с усмешкой поправила его итальянский, их отношения колебались на грани между непринужденной фамильярностью и флиртом. В последующие дни они частенько обменивались шуточками, он льстил ей, она находила многочисленные поводы игриво выбранить его. Обычные отношения, ничего особенного, но надо признать — их тянуло друг к другу.
Когда Адам вечером спустился вниз, к ужину, ничто в поведении синьоры Фанелли не указывало на то, что ее посещают те же самые мысли. Она даже не потрудилась, как делала обычно, проводить его к столу. Лишь указала на террасу и отрывисто бросила: «Туда». И потом, подойдя наконец принять заказ, хозяйка обошлась без ставшего привычным добродушного пикирования, настояла, что он должен начать с cacciucco — спросить, что это такое, Адам не осмелился, — и решительно удалилась.
Загадочное cacciucco оказалось на деле паровыми мидиями под острым красным соусом. Блюдо было слишком хорошо, чтобы употреблять его иначе чем по прямому назначению, и требовало внимания и осторожности, несовместимых с присутствием на столе книги, а уж тем более трех. Как только тарелку с остатками кроваво-красного месива убрали, Адам торопливо открыл «Божественную комедию». Но многих слов в словаре не оказалось, и вскоре стало ясно, что, даже если он просидит над текстом все оставшиеся до возвращения домой дни, добраться до конца вряд ли удастся. И все же он не сдавался — возбуждение от недавнего открытия еще не улеглось.