Шрифт:
Пролог
Разливаясь, река занимала собой целое поле. Топкие места и заполненные водой выемки пересекались системой неустойчивых деревянных мостков – единственной связью с лесом у северных гор и лугами у южных. До сих пор помню, будто это случилось вчера – я иду, под ногами скрипят тонкие жерди, между хлипких, пропитанных влагой досок прорастает камыш, хватает за юбку, тянет вверх острые листья осока.
Медленный, густой пар от нагретой солнцем воды. Чудесная ночь: теплая, тихая, полная света сверкающих в небе звезд. Они почему-то цветные: блекло-синие, прозрачно-зеленые, дымчато-желтые.
Я в самом сердце водяного поля. Оглядываюсь… Так красиво! И вот накатывает дикое желание закричать. Не от страха, не от боли. От жгучего счастья.
И полная душистым воздухом грудь. Я запрокидываю голову…
Вначале крик чем-то напоминает волчий вой, когда зверь, подняв голову к бархатному небу, поет луне о своей преданной любви. Но только вначале.
Крик очень громкий, он режет уши и сразу же оглушает. И вдруг… я уже не внизу… я в самом небе, прямо под цветными звездами. Я медленно плыву, парю в воздухе, раскинув руки. Руки? Не знаю, тела нет.
Подо мной залитое рекой поле… покрытый водой луг, даже на таком расстоянии пахнущий сладкой травой и душистой пряной зеленью.
И я кричу. Кричу о своей любви к самому прекрасному в мире месту.
Потому что я счастлива…
Часть первая
1
Как водится, детское воспоминание о счастье у каждого существует практически в единственном экземпляре. И не важно, случилось счастье на самом деле или просто приснилось во сне. А само оно имеет привычку исчезать бесследно, ухнув в бездонную пропасть и не оставив ни малейшего доказательства, что вообще приходило.
В десять лет меня забрал отец, увез из затаившегося между гор селения, где я жила вместе с бабушкой. Я оказалась в незнакомом, чужом и тоскливом месте – городе. В тесном старом доме кроме нас жил еще мой дядя и страшная женщина неопределенного возраста. Хотя страшной она казалась видимо только мне, так как женщина специально приводила себя в подобный вид с помощью косметики и щипцов для завивки, на что каждое утро тратила не меньше часа. Да и не сказать, что отец с дядей пугались ее внешности. Даже улыбались частенько, хотя и не очень искренне.
Мне выделили крошечную каморку, находящуюся за кухней и огороженную от нее одной лишь плотной занавеской из выцветшей брезентовой ткани. Узкая кровать с огромной мягкой периной, перья в которой, к несчастью, слежались и превратились в жесткие неровные комки. Крошечный столик в углу, на нем стопки разнообразных книг – единственного доступного мне развлечения. В другом углу – несколько вбитых в деревянную балку гвоздей, которые заменяли шкаф для одежды.
Широкая дикая равнина, где я провела детство, за раз превратилась в крошечный пыльный уголок ветхого дома. Иногда мне казалось, что в затхлом городском воздухе я задыхаюсь, но жаловаться было некому.
Четыре года я посещала общественную школу для бедняков. Как ни странно, вспомнить о том времени почти нечего – в памяти не задержались ни друзья, ни враги. Ничего примечательного, просто тянулась бесконечная вереница серых дней, полных бубнящими какую-то непроходимую чушь учителями, а после – вечеров, полных учебниками и одиночеством. Никого из взрослых не волновало, понимаем ли мы урок,
Четыре года я провела в городе, которого боялась, как только привыкший к бескрайней высоте гор человек способен бояться душного замкнутого пространства. Даже смена времен года не вытаскивала меня из пассивной спячки – зима ли, кусающая морозом за нос, жаркое ли лето, полное сухой пыли, поднятой с дороги проезжающими мимо каретами. Ничего…
А потом одним утром в обычный, ничем не примечательный день я проснулась и отправилась завтракать на кухню. В момент, когда я вежливо пожелала страшной женщине доброго утра, раздался оглушительный вопль, и моя жизнь раз и навсегда изменила свое течение. Я проследила за взглядом ошалевших от страха глаз и с не меньшим ужасом увидела, что по моей руке как живой ползет четкий, словно тушью очерченный рисунок какого-то вьющегося растения. Как он выбрасывает вперед тонкие, закрученные колечками усики и подтягивается за ними следом, расправляет ажурные листья. И снова пускает побеги… Я судорожно схватилась пальцами за кожу, со всей силы терла ее и скребла ногтями, желая убрать прочь это жуткое видение, желая оторвать от своей руки странное растение и отбросить подальше. Желая скрыть его с глаз. И тогда… вьюнок неторопливо перекинулся на пальцы и потек по ладони в сторону запястья.
Наверное, то, что со мной случилось после можно назвать самой настоящей истерикой. Единственное, что помню, – дикое желание стереть со своего тела этот мертвый рисунок, который вдобавок к самому факту своего противоестественного существования еще и бодро шевелиться. Вырвать его с корнем и растоптать в прах. А перед глазами сплетаются стебли, которых все больше и больше, которые все толще… Они скручиваются и наползают друг на друга, пока полностью не перекрывают собой обзор, будто пропускающее свет окно завесили чем-то плотным и темным. Потом немного чистейшего безумия…
Очнулась я в своей коморке, рядом сидел отец, крепко прижимая мои руки к кровати. Оказывается, в беспамятстве я так старательно пыталась содрать с себя кожу, что теперь от запястий до локтей была разукрашена толстыми красными царапинами. Замерев, я слушала тихий голос отца, а через некоторое время поняла, что он пытается меня успокоить. Объяснить, что ничего ужасного не произошло, просто вступила в силу кровь, да и рисунок очертился сразу полноценным, потому испуг от увиденного моментально превратился в неконтролируемую панику.
– Кровь? – прошептала я, смотря на человека, которого с этого момента почему-то считала ответственным за утренний приступ ужаса. Ведь он же… предполагал появление нечто подобного, но не предупредил?
– Кровь твоей матери. Кровь шайнарки.
Я застыла, спешно вспоминая все, что слышала о шайнарах. Почти ничего. Обрывки, обрезки, сухие крошки.
– Она была?..
– Полукровкой, конечно же, – отец, наконец, меня отпустил. – Я надеялся, в тебе наследственность не проявится… Мне жаль.