Дикки-Король
Шрифт:
Столь явное проявление любви, столь откровенное отчаяние непозволительны для мужчин. Видя, как он на глазах у всех впадает то в прострацию, то в безысходное бешенство, — при этом он не бросался в первый попавшийся самолет, вылетающий в Кению, чтобы изрубить на куски эту парочку, а всего лишь грубил, отвечая на вопросы, да-да, на вполне благожелательные вопросы, — окружающие очень скоро решили, что он переходит границы.
Юбер вызвал его к себе в кабинет. Клод знал дословно, что тот ему скажет. В самых утонченных, изысканных и подчеркнуто доброжелательных выражениях ему будет предложено то же самое: «Убирайся». Счастье других и то режет глаза (он вспоминал: в первое время после женитьбы его восторг, радость раздражали,
Временами он чувствовал, что не на шутку близок к тому, чтобы совершить преступление. Людская глупость, гениальное умение говорить обиняками… Юбер похлопывает Клода по плечу, обращается на «ты», явно давая понять, что тем самым ему оказана милость, которая, возможно, утешит его (пусть вас бросит жена, тогда хозяин перейдет с вами на «ты»: ну чем плох такой совет?), да еще эти притворные интонации, совсем как в памятные дни профсоюзных волнений (тогда он вел себя ну прямо-таки как маркиз Аньель перед революционным трибуналом; согласился на прибавку с таким же элегантным презрением, с каким, наверное, поднялся бы на эшафот). Юбер, любезно подсказывающий выход, — неужели у нормального человека это может вызвать желание убить или я просто схожу с ума?
— Почему бы тебе не поехать в Сен-Тропез? Я знаю, у тебя отпуск в сентябре, но боюсь, что атмосфера «Опавших листьев» тебе не на пользу… А Сен-Тропез настолько далек от всего, особенно теперь, когда там царит веселье. Или, может быть, ты съездишь в Мехико? Там в Зона Роса такие девочки, красотки, шик… Нет, пожалуй, еще рановато, тогда, мне кажется, остается только Парма, маремма, — там действительно есть уголки, навевающие возвышенную печаль…
Невозможно было вынести разглагольствования о «возвышенной печали» из уст Юбера Аньеля или: «Мужик ты или нет» — от Аттилио Фараджи, не убив кого-нибудь или не сбежав. Клод покидает Антверпен 2 июля, прорывается сквозь пробки, оскорбляя отцов семейства, наезжая на тротуар и при этом, будь то в роскошных ресторанах или придорожных кафе, доводя содержание алкоголя в крови до уровня, значительно превышающего допустимую норму.
За Оранжем на пути отливающего металлическим блеском «феррари» время от времени мелькает четырехцветная афиша: «Дикки Руа поет о любви. Супершоу Дикки Руа. В ваших местах». Клоду это что-то напоминает. Совсем смутно.
Замок, переоборудованный в гостиницу, расположен на холме, окружен французским парком и низкой стеной. За ней, на довольно крутых склонах, разместилось около тридцати фанатов, которым гостиницы не по карману ни в Каоре, ни в любом другом месте. Символическая стена! С одной стороны привилегированные постояльцы играют на аллеях в шары, купаются в бассейне, потягивают на веранде коктейли разных цветов, загорают, спят; тогда как с другой изгои раскладывают по склону свои спальные мешки, карабкаются на стену, разделяющую эти миры, чтобы посмотреть, как веселятся избранные. И глядят на них не только без ненависти, а даже с искренним удовольствием. Изредка между теми и другими происходит своего рода обмен.
— Эй ты, лезь сюда, — обращается один из привилегированных, полуголый юноша с золотой цепочкой на шее, к девушке, которая терпеливо ждет, стоя за ограждением.
Она лезет. Жаждет «посвящения». А попав в «святая святых», стаскивает с себя джинсы и длинную рубашку, скрывающую фигуру, и независимо от того, загорела она или нет, хорошо сложена или совсем наоборот, предстает в одном купальнике.
— Ба-а! — изрекает юный бог, созерцая видение. И, явно смирившись, спрашивает: — Купаться будешь?
Нимфа, пусть даже без особого энтузиазма допущенная
«На этот раз я все же проявил себя с лучшей стороны», — думает доктор Жаннекен. На веранде, с бокалом в руке, на «ты» с Патриком, Алексом и даже упомянут во «Флэш-этуаль» как молодой и «чудесный целитель голосовых связок»…
Несколько туристов, сидя под рекламными зонтами, терпеливо выжидают, когда что-нибудь произойдет. И вот — «блюдо» сверх программы: на веранду выходит негритянка Минна (Антильские острова), за ней — Жанна (Ницца), чернокожая — в белом бикини, белокожая — в черном. Присутствующие чуть ли не аплодируют им. Третья девушка из вокальной группы, самая красивая, нежная, белокурая Катрин звонит в Париж, узнает, как чувствует себя ее малыш.
Затем начинается переполох; страсти под зонтами накаляются. Какой-то ребенок уронил мяч, официант с подносом в руке постоял на солнцепеке, и кусочки льда растаяли. Один из столов освобождают, и музыканты в шортах, намазанные кремом для загара, увешанные дорогими и дешевенькими талисманами, почтительно расступаются. Откуда-то издалека, должно быть из-за балюстрады, передан «условный знак», и все перила мгновенно обрастают множеством голов и цепляющихся рук. Официантов высыпало даже слишком много. Неизвестно кем оповещенные, горничные высовываются из окон, перегибаются через веревки, на которых развешано постельное белье. С левой стороны у запретного входа на кухню появляются два повара. Раздражения доктора не выразить словами. Вечный балаган, фальшивые ценности, цирк! А ведь эта толпа, с благоговением ожидающая мессию, состоит из тех же самых людей, что набрасываются на скандальную прессу, напичканную инсинуациями и сплетнями об их божестве!
И вдруг все стихло; слышно только, как журчит фонтан, гудят пчелы и работает транзистор, затем кто-то резко его выключает, словно устыдившись этих неуместных звуков. На веранде появляется высокий, немного расхлябанный блондин с озабоченным лицом усталого подростка, в белом костюме, золотой цепочкой на шее и цепочкой на запястье, идет он очень прямо, но не рисуясь, с непринужденной грацией человека, привыкшего, что на него смотрят, и неторопливо направляется к свободному столику: это Принц, Архангел, это Дикки-Король.
На мгновение даже доктор околдован некой чистотой этого образа, некой… как сказать? непогрешимостью, которая исходит от видения. Красавец юноша в белом костюме, в саду, с определенного расстояния он кажется существом, возвысившимся над любой печалью, над любой бедой… «Но я-то вижу его вблизи, — думает доктор, — я-то знаю». Обаяние, молодость, магия — он понимает, как все это хрупко; знает, что оборотная сторона поклонения — зависть и даже вражда… Сад, пчелы, красота — все это дымовая завеса… Такая же, как брехня Поля: пыль в глаза, надувательство, которое никого до конца не обманет. Но люди притворяются, что верят ему. А может, на какое-то краткое мгновение они и в самом деле поверили красавцу юноше, что воплощает любовь и радость жизни и поет, будто дышит? Краткое мгновение, которого молодому доктору Жаннекену, наверное, так и не удастся никогда пережить или хотя бы вообразить.