Диктат Орла
Шрифт:
— Конечно. Возьмем. Но я к чему: ведь Варрава выжил в оригинале?
— У вас панические опасения, господин полковник. В прошлый раз вы были позитивнее.
— Да, черт возьми! — вдруг вскричал Геневский. Тут же успокоился. — Ладно, прошу меня простить и более не донимать разговорами о войне. — Он громко захлопнул сборник и убрал его в карман. — Выпьем же за ваш орловский триумф, господин штабс-капитан — и за ваш высокий ныне чин тоже: вы хорошо подросли.
— Вы тоже, господин полковник, — улыбнулся Пишванин. — Итак: за освобождение Орла и за… за офицерство!
Геневский кивнул. Звон ресторанного хрусталя. Опустошение бокалов. Черный орел на серебре. Черный потухший зрачок. Черное небо над Россией.
Глава девятая. Царский лес
Еще! Все ближе! Да воскреснет Бог!
Я Царь еще! Мой срок еще не минул!
А. К. Толстой «Смерть Иоанна Грозного»
В огне спадают все слова, мишура, декорации. В огне остается истинный человек, в мужественной силе его веры и правды. В огне остается последняя и вечная истина, какая только есть на свете, божественная истина о человеческом духе, попирающем саму смерть.
<…> Та Россия, просиявшая в огне, еще будет.
А. В. Туркул «Дроздовцы в огне»
— Эй, ты каких будешь?
Голос был не слишком заинтересован, ленив, но все же настойчив. Так бывает настойчив кладбищенский сторож, который в три часа ночи, с руганью и всеми проклятиями, идет проверять грохот среди могил. Только вот этот сторож был доволен, сыт, а на дворе был день. Настойчивый и сытый сторож немилосердно расталкивал растянувшегося на опушке леса Михаила Геневского. Расталкивал руками, не ногами, — значит, не красные.
Речь этого «сторожа» по одной лишь интонации угадывалась начисто — то был какой-то крестьянин. Или красный дезертир. Геневский не видел еще толкателя, не хотел просыпаться — уж больно красивый и спокойный сон ему виделся в забытьи контузии. Но вот уже первые симптомы: Михаил осознал, что спит в грязной траве не по своей воле и не по воле походных условий — это именно контузия. Контузия здоровская: голова разрывалась на куски точно так, как разорвался снаряд, вынесший Геневского в сладкие сны.
Михаил улыбался, барахтался во сне и не отвечал. Ему очень нравилось это обморочное состояние. Но сторожевой черт начал охаживать офицера по лицу — и глаза Геневского все же открылись. Толкать перестали. Никакого аустерлицкого неба Михаил над собой не увидел, — Господь с ним, с небом, — над ним нависало широкое лицо в малиновой соболиной шапке. Цвет головного убора офицера обрадовал — малиновый — значит, свой. Лицо в малиновой шапке лениво, но все же с интересом разглядывало Михаила; больше, отчего-то, смотрело на форму и винтовку, чем, например, в глаза.
Когда Геневский совсем очнулся и стал приподниматься с земли — голова, будто бы вовсе прошла — человек в шапке никаких признаков радости не высказал. Только спросил, совсем безразлично, начав зевать:
— Так чьих же? Русский?
Голова прошла, но в ушах звоном звенел разрыв снаряда. «Точно контузия? А почему меня здесь оставили?» — мигом пролетели мысли, сразу же вновь уступив грохоту разрыва. Геневский сел на земле, а потом встал и болезненно потер голову — незнакомец тактично отошел на аршин. Ничему почти в жизни не дивившийся Михаил изумился не на шутку, когда разглядел человека, его будившего: на том были зеленые сапоги и оранжевый кафтан. Капитан Геневский протер глаза, решив, что цвета в его голове сбились от сотрясения черепной коробки; но по открытию глаз оказалось: трава — зеленая, осенний лес — рыжий, небо — серо-голубое. Только вот и этот солдат, — а будивший явно был военным — был такой же буйной расцветки. Зеленые сапоги!..
На военную принадлежность указывало и вооружение: за левым плечом грузно висела винтовка — большая, тяжелая, Михаил таких не встречал; за правым плечом висел эдакий приличного веса топорик на длинном древке — по-европейски он звался алебардой, русское название топорика Геневский запамятовал; у пояса человека висела сабля. Вот так сабля это была! Изогнута, чуть не втрое сильнее сабли обычного образца, а золотом и камнями усыпана так, что даже покойный Государь Император таких сабель на парадах не носил. Вживую Михаил такого оружия не видел, но брат привозил открытки из Артиллерийского музея на Петербургской стороне — такими саблями рубались в Польскую войну 1654 года.
Лицом солдат был странно хорош. Каждый лицевой орган был по-своему нелеп и почти некрасив, но общая картина складывалась милой и приличной. Меховой околыш шапки спускался к самым глазам, которые по своей крайней шарообразности и выражению напоминали беличьи. Лицо было скуластым, мясистым, но беловато-желтого оттенка, словно бы он болел. Нос тонкий и в рытвинах, губы словно вываливались изо рта. Если борода еще сдавала экзамен опрятности и какой-то моды — простое аккуратное окаймление по подбородку — то усы были закрученными в две стороны стрелами, что выглядело просто смешно.
Прошло с полминуты взаимного изучения и разглядывания, и Геневский наконец увидел, что солдат протягивает ему фуражку. Взяв ее и поблагодарив кивком, капитан надел фуражку, приставил правую руку к козырьку и как бы отрапортовал:
— 1-го Дроздовского полка капитан.
— Ишь… — все также скучающе протянул солдат. — А что рвань такая — капитан же.
Геневский оглядел себя: действительно — форменная рвань. Сапоги в бесконечных походах и атаках текли трещинами вниз по голенищу, френч весь перезаплатанный, угрожал еле держащимися пуговицами и отваливающимися карманами. Все густо полито потом, кровью, пылью и грязью.
— Так война же, — только и ответил Геневский, почти засмущавшись.
— А пищаль у тебя хорошая, легкая. Я уж трогать не стал, мало ли, чего там.
— Это винтовка… винтовка Мосина.
— Мосин? Кто таков?
— Конструктор оружия и русский генерал.
— Ааа… — протянул незнакомец. Было ясно, что он недопонимает.
— А у Вас почему зеленые сапоги? — вдруг что-то заподозрил Геневский и как-то настороженно сузил глаза. — И кто Вы такой?
Солдат выдал булькающий насмехающийся звук, мол, как можно не знать такой глупости, и ответил:
— А выдали сапоги! Стременным нашего полка всем выдали. Я разве разберу, отчего по высочайшей воле сапоги нам зеленые, а не желтые? Я-то, — вот те крест, не вру, — желтые хотел. А куда там хотеть — я пришел, а меня в полк… ну этого, как его батюшку… Забыл, вот ты подумай! Забыл! — солдат разволновался и еще сильнее округлил глаза. — Ну да Господь Бог Всемогущий с нашим полком. И с сапогами тоже — хозяйское добро, не свое.
— Постой-ка, — сказал солдат, пока Геневский просто наблюдал за монологом. — А чтой-то мы стоим? Пойдем, подымай пищаль.