Диктатор мира
Шрифт:
Солдаты взобрались, окружили Ариадну кольцом. Осторожно обвивают талию веревкой. Один положил уже руки на плечи…
— Владимир! Я не могу!
Владимир не движется. Он не видит ничего. Какой-то яркий туман проходит перед ним, где-то раздается нежное пение. Ариадна… Диктаторы… Люди… Весь мир… Нет никого. Все исчезло. Покой, покой, покой…
— Воздух горит! — отступает вдруг солдат, пытавшийся поднять с пола лежавшую без сознания Ариадну. — Воздух! — дико озираясь, восклицают другие. — Воздух! Воздух! — слышен тревожный крик вокруг, среди обоих отрядов. В паническом страхе бегут солдаты. Одна минута, две —
А там, в небе, смятение. Точно в бурю, разбегаются во все стороны аппараты, гонимые ужасом. Тих, недвижим голубой воздух, осенняя даль по-прежнему нежна и прозрачна… Но никого наверху, до далеких слияний с землею.
Владимир приходит в себя, проводит пальцами по глазам, изумленно оглядывает пустыню.
— Что здесь было, Ади? Что было?
— Не знаю… Не понимаю…
— Их нет?
— Ты видишь…
Владимир бросается к аппаратному столику. Взвивается кверху.
— Нет, нет. Это уловка… Обман… — шепчет он. — Они стерегут. Они наблюдают. В темноту! В темноту!
V
Было спокойно и безопасно там, за полярным кругом.
Правда, на западе, над Землей Франца Иосифа, круглый год дежурили несколько воздушных международных метеорологических станций; к ним раз в неделю из Европы приходили аппараты, привозившие новые смены наблюдателей, увозившие отбывших дежурство. На востоке, на таком же расстоянии, лежали острова Ново-Сибирские. На них работала арктическая физико-географическая комиссия петербургской Академии наук.
Но здесь, на долготе мыса Челюскина, — никого. Никакого движения, ни одного любопытного глаза. Была середина ноября, давно наступила полярная ночь. В первые дни после прибытия Ариадна с тоскою следила, как ежедневно, около того времени, когда должен быть полдень, южный небосклон вдруг озарялся зарей, над фиолетовым снежным полем протягивалась нежная полоса, вестник далекого солнца. И затем — заря гасла. С каждыми сутками полоса становилась слабее. Вместо солнца настойчиво, подолгу, небом начинала владеть луна.
Эта луна!.. После периода падения снега две недели из-за нее пришлось провести почти у самого полюса. Солнца нет, она царит над ледяными пространствами, превращает ночь в день, вырисовывает каждую глыбу, черня прорывы воды над струями теплых течений, бросая сизые тени. Только когда к новолунью она ушла под горизонту навстречу невидимому солнцу, — можно было вздохнуть, передвинуть аппарат на юг, к восьмидесятому градусу.
Ночь теперь ясна и безлунна. Наверху только звездное небо, почти у зенита Полярная. И внизу — все во мраке, погружено в ледяной мертвый сон. Но Владимир неспокоен. Переставив стрелку калорифера на максимум, гасит огни, опускает у окна кабинета тяжелую штору.
— Я был бы совсем счастливь, Ади, если бы не эти северные сияния, — говорит он, садясь к калориферу, в котором от атомного распада бария раскалено железо. — До сих пор были только небольшие лучи. А сегодня!..
Он хмурится, глядя на север. Там, действительно, какое-то нервное движение огней. Вырос сверкающий лук с тетивой у горизонта, прикрыл темным сегментом чью-то грозную руку. Одна за другой бегут к зениту яркие стрелы, бросаются вверх, уходят назад, не достигнув призрачной цели. Сквозь них еще видны звезды. Но ярче и ярче загорается небо. Отбросив в сторону лук, кто-то невидимый
— Опять придется уходить дальше! — в отчаянии произносит Владимир.
— Нам вообще нельзя больше оставаться здесь, — после долгого молчания говорит с дивана Ариадна. Она укрыла ноги подушками, закуталась вся в большой кожаный плед.
— Все равно: неделя, две, месяц. А потом? У тебя всего на пять недель осталось препарата урана. Консервы кончились, одни только пилюли. Придется, в конце концов, искать пристанища на земле.
— Да, это так… Но где?
— Все равно где, Владимир. Где угодно. Лишь бы в тепле. Неужели ты думаешь, что в воздухе легче скрываться? На земле — в пустыне, на острове, так удобно. Никто не заметит, никто не увидит. Спрячемся в пещере. Если нужно, будем жить в лесу… Я на все согласна. Я ко всему приготовилась. Но этот холод, Владимир! Это качание в воздухе!
Она смолкает. Владимир сидит, опустив голову, неподвижно смотрит на калорифер.
— Ты права. Да. Ты права, Ади, — говорит наконец он, поднимая на нее тоскливый взгляд. — Я что-нибудь придумаю. Непременно…
— Без пристанища, без убежища, видя в каждом человеке врага… — тихо продолжает Ариадна. — Как страшно! Ты тогда, помню, смеялся. Говорил о муравьях, строящих дом. О сифонофорах, создавших корабль… А как они счастливы, должно быть! И туг, внизу. Снег, льды, вечная ночь… И все-таки в глубине, где-то у дна, ходят рыбы. И у них — родной угол. И у них общая радость…
— Ади! Не надо!
Владимир нервно сжимает ручки кресла, встает.
— Будто нарочно! — шепчет он, глядя в окно. Северное сияние разрастается, ширится. Вот уже некоторые огни перебросились через зенит. Точно пугливые призраки, бегут с севера во все стороны, загораются на темных провалах звездного неба, гаснут, снова вспыхивают, сплетаются друг с другом в безмолвной огненной пляске.
— Это вроде луны… Этот яркий свет. Неизвестно когда, неизвестно, надолго ли… Да, Ади! Я согласен. Нужно куда-нибудь… На юг. На острова. Я выберу… Но нам придется держаться вдали. От всех, от всего. Это ужасно. Будет жизнь хуже первобытной. Хуже — последнего дикаря. Ади, как я тебя измучил! Ади, любимая, сколько из-за меня горя!
Он опускается у ее ног, не отрываясь, целует руку. На глазах при свете северного сияния блеск появившихся слез.
— Владимир, ты плачешь?
Она порывисто обнимает голову, осыпает поцелуями. Он тихо вздрагивает, скрыв лицо на ее груди.
— Не могу видеть… — слышен надломленный голос. — Не могу… Разрывается душа… Я вижу — терпишь. Не упрекаешь. Но разве не знаю? Я виноват. Я! Во всем! Ади: скажи. Скажи правду. Не бойся. Ади, ты, может быть, хочешь покориться? Ади… Ты хочешь уйти?
— Владимир!
— Ведь ты умрешь так, Ади. Я знаю. Еще немного — надломишься. Погибнешь. Я хочу тебе счастья, Ади. Я хочу, чтобы ты жила… Чтобы веселы были глаза… Чтобы не было этих мук страха…
— Владимир!
Отблеск радужного неба смешался с лучами горящих восторженных глаз. Она целует неудержно, бурно, сжимает в обятьях голову, давшую столько счастья, столько страданий.
— Только без тебя смерть!.. Только без тебя!.. До конца твоя. Вся твоя. Меня нет. Ты — один. Один ты!..