Диктатор
Шрифт:
— А свобода мысли и слова? — Тимофеем Евлампиевичем начинала овладевать жажда дискуссии,— Вы разве не знаете, что даже за безобидный пустяковый анекдот о вас дают минимум десять лет?
— Анекдотами, даже если они о товарище Сталине, социализма не построишь,— нравоучительно сказал Сталин,— Не вернее ли предположить, что такого рода анекдоты объективно расшатывают власть и вряд ли помогают лучше трудиться на благо социализма. А что касается вашего намека на аресты, то не приходилось ли вам ознакомиться с мыслью Николая Первого, высказанной им как-то шведскому посланнику? — И, не ожидая реакции Тимофея Евлампиевича, сам же и ответил на свой вопрос: — Николай
— А мне в связи с этим вспоминается Лесков,— мрачно изрек Тимофей Евлампиевич, поражаясь тому, что способен вести беседу, не зная еще, чем закончатся его хлопоты насчет вызволения Ларисы,— Там у него исправник высек сорок крестьян. Порол их и приговаривал: «О, если бы у меня был орден! С настоящим орденом я бы целую Россию выпорол!»
— Опасные аналогии,— усмехнулся Сталин.
Он хотел еще что-то добавить, но тут в кабинет вошел Поскребышев.
— Товарищ Сталин, этот Ежов просто неуловим. В наркомате докладывают, что он уехал в ЦК, в ЦК сообщают, что отбыл на квартиру, на квартире жена говорит, что уехал на дачу, а комендант дачи заявляет, что уехал в наркомат.
— В результате круг замкнулся,— шутливо констатировал Сталин.— Поднимите на ноги весь наркомат, пусть ищут своего любимого наркома,— уже серьезно приказал он.
Едва Поскребышев скрылся за дверью, как Сталин встал и заходил по кабинету. Видно было, что он старается погасить ярость.
— К вопросу о том, как люди не умеют ценить доверие партии,— заговорил он, однако, почти равнодушно, время от времени выпуская из трубки струйки дыма.— Спрашивается, кто такой этот Ежов? Простой рабочий от станка, образование — почти ноль, интеллект — тоже ноль, кругозор — почти круглый ноль. Кем бы он был до Октябрьской революции? Отпустил бы бороду до колен да в лаптях бы ходил. Теперь же — «сталинский нарком», «ежовые рукавицы», «любимец народа». А он, стервец, пьет горькую. Где это видано, чтобы наркома, призванного обеспечивать государственную безопасность, днем с огнем не найти?
Тимофей Евлампиевич, знавший из газет, да из радиопередач, что Ежов — железный нарком, верный ученик Сталина, был сейчас поражен столь нелестной оценкой наркома, прозвучавшей из уст вождя, и не мог скрыть своего удивления.
— Не надо удивляться, товарищ Грач,— сказал Сталин,— До поры до времени такие работники нам нужны. Чем хорош товарищ Ежов? Он безусловно предан партии, предан до мозга костей. И хорош тем, что признает только одну партию — партию большевиков. За версту видит врага народа. А это очень редкий дар. И к тому же беспощаден, с врагами действует по-вражески. Не высовывается, умеет держаться в тени. Пока что лучшего исполнителя воли партии на этом этапе не найти. Нельзя не учитывать и того обстоятельства, что на такой пост не всякий пойдет. Если, предположим, на эту должность поставить товарища Грача, то с чего он начнет свою деятельность? Думаю, товарищ Грач начнет с того, что, как истинный интеллигент, перво-наперво наденет белые перчатки. А в белых перчатках,— возвысил голос товарищ Сталин,— в Наркомвнуделе делать нечего. Что такое Наркомвнудел? Наркомвнудел — это карающий меч пролетариата, истребитель врагов народа. И если сказать проще и доступнее — палач. Вы, товарищ Грач, смогли бы быть палачом? Думаю, что не смогли бы, вы — человек для диктатуры, можно сказать, бесполезный. А в идеологическом плане даже вредный.
— Моя судьба мне заранее известна.— Тон голоса Тимофея Евлампиевича явственно отдавал полным безразличием.— Вполне вероятно, что и моим палачом окажется Николай Иванович Ежов. Я — как тот юродивый, которому цари разрешали говорить все, что угодно, резать в глаза правду-матку. А потом эти храбрецы бесследно исчезали.
— Провидца из вас не получится,— опроверг его Сталин.— Товарищ Ежов гораздо раньше сойдет со сцены. Самой непродолжительной из всех должностей должна быть должность наркома внутренних дел. Иначе он оплетет страну такой паутиной, из которой не сможет выбраться даже сам товарищ Сталин. Достаточно вспомнить наполеоновского министра полиции Жозефа Фуше.
— Омерзительная личность.— Тимофея Евлампиевича даже передернуло.
— Гениальная личность, всех перехитрил, всех в дураках оставил,— убежденно возразил Сталин.— Если бы в России нашелся такой, как Фуше, за безопасность государства можно было бы не беспокоиться.
— Но он столько раз предавал Наполеона! — воскликнул Тимофей Евлампиевич,— И столько раз становился перевертышем!
— И все же Наполеон не мог обойтись без него. Парадоксы — неизменные спутники политики. Что же касается перевертыша, то это объяснимо с точки зрения диалектики. А если вернуться к Ежову — у него есть отличие от Фуше, и весьма существенное. Фуше в рот не брал вина, чего не скажешь о Ежове. Но главное — Ежов не способен на предательство.
— Чем больше живу на этом свете,— сказал Тимофей Евлампиевич,— тем больше убеждаюсь, что политика — дело весьма грязное и кровавое.
— Сколько мы с вами встречаемся, столько вы пререкаетесь со мной по любому вопросу. Вы — образец несгибаемого оппозиционера, а несгибаемость всегда вызывает уважение. Думаю, что ваше любимое занятие — обнаруживать мои ошибки и прегрешения. Создается впечатление, что вы не знакомы с рассказом Плутарха о солдате, который во время сражения спас жизнь королю.
— Откровенно говоря, не припоминаю. Может, и читал когда-то, но запамятовал.
— Это с вами редко случается,— отметил Сталин,— Я вам напомню. Мудрец советовал этому солдату тотчас же бежать и скрыться. Однако недальновидный солдат остался, рассчитывая на благодарность короля. И как же поступил король? Он велел казнить этого солдата.
— Понятно,— горько усмехнулся Тимофей Евлампиевич,— короли не любят тех, кто был свидетелем их бесчестья.
— Очень точный вывод из этой истории,— удовлетворенно заключил Сталин.
— А еще один вывод мне, видимо, надо сделать для себя.— Тимофей Евлампиевич так и не вышел из подавленного состояния.— Я — это тот самый злополучный солдат.
Сталин как-то по-новому любовно оглядел его.
— То вы избираете себе маску юродивого, то солдата. Нет, вы не юродивый и не солдат. Пока я жив, вам ничего не грозит. Продолжайте громить товарища Сталина, только не с трибуны. Продолжайте прямо и откровенно говорить товарищу Сталину о его ошибках и промахах, о его злодеяниях. Больше некому. Только не с трибуны, а тет-а-тет.
— Вот уж не ожидал такой милости,— равнодушно произнес Тимофей Евлампиевич.— Смею лишь обратить ваше внимание на то, что обычно диктаторы осознают свои промахи и ошибки лишь после того, как потерпят поражение. Точно так же, как и полководцы.
— Не думаете ли вы подвести меня к мысли о том, что товарищ Сталин, как вождь, не знавший и не знающий поражений, так никогда и не осознает своих ошибок?
— Вы, как всегда, прозорливы, Иосиф Виссарионович…
— Можете быть уверены: товарищ Сталин не опустится до уровня того короля, который приказал казнить своего спасителя.