Диктатор
Шрифт:
— Миша, прошу тебя, оставь это,— попросил Андрей с кислым выражением лица.— Нехорошо так, пойми меня, нехорошо.
— А ты у нас все еще партийная целочка, все еще бережешь свою невинность,— с издевочкой заметил Кольцов.— Жизнь — она круче твоих застывших догм. Смотри глубже, разуй глаза! — Он вдруг помрачнел, веселые, искрящиеся смехом глаза потускнели.— Плохо нам будет, старик, вот увидишь, как будет плохо. Хоть мы и победители!
— А ты его не обижай,— остановил Кольцова Фадеев.— Не люблю, когда хороших людей обижают. Ты разве не чувствуешь: Андрюша — романтик. Его цинизм еще не одолел, и чудненько, и славно! Он хороший, чистый, не чета нам с тобой.
— Тем горше
Фадеев уже сердито посмотрел на Кольцова: он не переносил, когда с его мнением не хотели считаться.
— Ты лучше ответь на один терзающий меня вопрос,— перевел разговор на другую тему Фадеев.— Чем объяснить, что Сталин в своем докладе даже не упомянул Гитлера? Фигура-то весьма зловещая.
— Вот потому и не упомянул,— сказал Кольцов.— Я тоже над этим ломал голову. А все очень просто: кто высоко сидит, тот далеко глядит!
— Да этот Гитлер просто пустышка! — запальчиво воскликнул Андрей.— Ефрейторишка несчастный! Фигляр!
— Не скажи,— возразил Кольцов.— А виноваты во всем англичане.
— Как это? — вскинулся Фадеев.— Это что-то вроде «в огороде бузина, а в Киеве дядька».
— Не скажи! — еще более убежденно повторил Кольцов.— Объясняю популярно. В октябре восемнадцатого под Конином англичане применили против немцев газовую атаку. Многие немцы пострадали, и среди них — этот самый ефрейтор. Так вот, газ этот, видно, был хреноватый, потому что сей ефрейтор вместо того, чтобы, идя навстречу пожеланиям всех трудящихся, уйти в мир иной, отделался лишь временной потерей зрения. А если бы газ был поядовитее — ефрейтор не стал бы канцлером Германии. Выходит, вся вина лежит на англичанах. Не тот был хлор. А вы «Майн кампф», надеюсь, читали?
— Как же,— сказал Фадеев.— Могу тезисно пересказать. Человек есть воинственное животное. Всякий животный организм, прекращающий борьбу за существование, обречен на уничтожение. Боеспособность расы зависит от ее чистоты. Еврейская раса — пацифистская и интернационалистическая. Пацифизм — страшнейший из грехов, ибо означает отказ расы от борьбы за существование. Первый долг государства — привить массам националистические чувства. Главное — не интеллект, а сила воли и решительность. Человек, обладающий способностью командовать другими,— гораздо большая ценность, чем многие тысячи людей, склонных покорно повиноваться чужой воле. Только грубая сила обеспечивает выживание расы…
— О, да ты «Майн кампф» знаешь как «Отче наш»! — засмеялся Кольцов.
— Еще не все! Научить армию верить в свою непобедимость. Германия не вступит в союз с трусливым пацифистским государством, управляемым демократами и марксистами. И самое главное — никакой союз с Россией недопустим. В целях своего расширения Германия должна обратить свои взоры к России.
— И что вести войну вместе с Россией против Запада было бы преступно, ибо целью Советов является торжество международного иудаизма,— добавил Кольцов,— Зловещая доктрина!
— Вот потому-то и надо знать замыслы врага,— серьезно сказал Фадеев,— Гитлер стал истинным жрецом Молоха.
— Не слишком ли вы его переоцениваете? — вмешался Андрей.— От того, что он стал канцлером, он не перестал быть ефрейтором.
— Зря ты так,— сказал Фадеев.— Как бы нам с ним еще воевать не пришлось.
— Мы, возможно, и переоцениваем Гитлера, а ты, Андрюшечка, явно недооцениваешь. Это уже было с Гинденбургом.— Кольцову очень хотелось переубедить Андрея.— Дряхлый маршал после того, как ему представили Гитлера, брякнул: «Этого человека назначить канцлером? Я его сделаю почтмейстером — пусть лижет марки с моим изображением». А Гитлер его — коленкой под зад, причем без всякого военного переворота. На выборах. Сравните: шесть лет назад у Гитлера было всего двенадцать мандатов в рейхстаге, а два года назад — уже двести тридцать. Теперь за его спиной тринадцать миллионов избирателей! Вот вам и почтмейстер! И когда рейхстаг предоставил ему чрезвычайные полномочия, он, обернувшись к скамьям, где сидели социалисты, крикнул: «А теперь вы мне больше не нужны!» Каково?
— Далеко пошел ефрейтор! — подытожил Фадеев.
— Обломаем! — уверенно воскликнул Андрей.
— И все-таки почему же Сталин не упомянул о Гитлере? — «завелся» Фадеев.— Может, он ему импонирует? Или он его боится?
— Кто знает, кто знает,— замялся Кольцов.— Может, родство душ?
— Вы так договоритесь черт знает до чего! — разозлился Андрей.
— Ты прав, пусть об этом думают политики, у нас, бумагомарателей, своих забот хватает,— решив не разжигать спора, сказал Кольцов, вновь наполняя рюмки.— И ты, старик, не лезь в бутылку. Поговорим лучше о нашей родной литературе, прольем бальзам на душу нашему общему другу Булыге. Вот ответствуй, Сашок, перед нами и скажи как на духу: как это ты мог сподобиться работать в одной упряжке с Авербахом и Киршоном? Ты что, не знаешь, кто помог Авербаху взобраться на литературный пост? Он же родственничек самого Ягоды.
— Кто об этом не знает? — ответил Фадеев.— Только эти барчата мне всегда были чужды.— Лицо его вдруг сделалось малиновым.— Нет, не просто чужды, противны!
— Мало ли что! — усмехнулся Кольцов.— Да Авербах в литературе был все равно что Сталин в государстве. Помнишь, остряки говорили, что кроме РАППа есть еще и НАХРАПП?
— НАХРАПП? Что за абракадабра? — удивился Андрей.
— Нахичеванское отделение РАППа,— весело расшифровал Кольцов.
— Никто с такой радостью не воспринял постановление ЦК о ликвидации этого вертепа, как я! — с гордостью объявил Фадеев.— Хотя я и входил в руководство этого малопочтенного заведения. Да о нем и вспоминать неохота! Помните, у Толстого Катюша Маслова после суда, восстанавливая в памяти свою жизнь, вспомнила многое, кроме своих отношений с Нехлюдовым. А почему? Ей было слишком больно вспоминать об этом. Так вот, перед вами — Катюша Маслова! — Он помолчал и вдруг почти выкрикнул: — Они терзают меня, это воронье! Эти шавки! Они опутали самого Горького! Вот увидишь, какими народными витиями предстанут они на трибуне нашего писательского съезда. Мы же решили создать Союз советских писателей.
— Не превратится ли он в новый РАПП?
— Не позволим! — Фадеев как бы в острастку погрозил кому-то, невидимому, указательным пальцем.— Хотя собраний и заседаний станет больше. Они съедают мою жизнь уже сейчас! Писатель должен писать, а не упражняться в краснобайстве!
— Очень советую тебе — не лезь ты в это осиное гнездо,— серьезно сказал Кольцов, притронувшись ладонью к плечу Фадеева.— Иначе «Разгром» останется единственным произведением, которое ты создал.
— Но тогда туда пролезут новые Авербахи! — возмущенно крикнул Фадеев.— Ты этого хочешь?
— Авербах пролезет,— заверил его Кольцов.— Ему покровительствует сам Поскребышев, частенько бывает у него в гостях. Хотя Авербах его презирает, обзывает Поскребышем.
— Вот и Горький мне все время талдычит — не лезь, мол, Саша, в литературную драчку. Вы что, спелись с ним? — сильно захмелев, задирался Фадеев.— А я полезу! Все равно полезу! Я никого не боюсь. У Авербаха не был, у Поскребышева не был, а вот у Ягоды на даче был! И когда он вздумал примирить меня с его Авербахчишком, я вдрызг с ним разругался и рванул с его дачи. Пешком, в Москву!