Дилогия Василия Гроссмана
Шрифт:
Но и во 2-м томе встретится иногда от автора то "всемирная реакция" (II-32), то вполне казённое: "дух советских войск был необычайно высок" (III-8); и прочтём довольно торжественную похвалу Сталину, что он ещё 3 июля 1941 "первым понял тайну перевоплощения войны" в нашу победу (III-56). И в возвышенном тоне восхищения думает Штрум о Сталине (III-42) после сталинского телефонного звонка, - таких строк тоже не напишешь без авторского к ним сочувствия. И несомненно с таким же соучастием автор разделяет романтическое любование Крымова нелепым торжественным заседанием 6 ноября 1942 в Сталинграде - "в нём было что-то напоминавшее революционные праздники старой России". Да и взволнованные воспоминания Крымова о смерти Ленина тоже выявляют авторское соучастие (II-39). Сам Гроссман несомненно сохраняет веру в Ленина. И свои прямые симпатии к Бухарину не пытается скрыть.
Таков - предел, которого Гроссман перейти не может.
И это же всё писалось - в расчёте (наивном) на публикацию в СССР. (Не оттого ли вклиняется и неубедительное: "Великий Сталин! Возможно, человек железной воли - самый безвольный из всех. Раб времени и обстоятельств".) Так что если "склочники" - то из райпрофсовета, а что-нибудь прямо в лоб коммунистической власти?
– да Боже упаси. О генерале Власове - одно презрительное упоминание комкора Новикова (но ясно, что оно - и авторское, ибо кто в московской интеллигенции что-нибудь понимал о власовском движении даже и к 1960?). А дальше ещё неприкасаемее - один раз робчайшая догадка: "на что уж Ленин был умный, и тот не понял", - но сказано опять же этим отчаянным и обречённым Грековым (I-61). Да ещё маячит к концу тома, как монумент, несокрушимый меньшевик (венок автора памяти своего отца?) Дрелинг, вечный зэк.
Да после 1955-56 он уже был много наслышан о лагерях, то была пора "возвращений" из ГУЛага, - и теперь автор эпопеи, уже хотя б из добросовестности, если не соображений композиции, пытается посильно охватить и зарешётчатый мир. Теперь - глазам пассажиров вольного поезда открывается и эшелон с заключёнными (II-25). Теперь - отваживается автор и сам шагнуть в зону, описать её изнутри по приметам из рассказов вернувшихся. Для того выныривает глухо провалившийся в 1-м томе Абарчук, первый муж Людмилы Штрум, впрочем, коммунист-ортодокс, и в компанию к нему ещё сознательный коммунист Неумолимов, и ещё Абрам Рубин, из института Красной Профессуры (на льготном придурочьем посту фельдшера неправдоподобно прибедняется: "я низшая каста, неприкасаемый"), и ещё бывший чекист Магар, якобы тронутый поздним раскаянием об одном загубленном раскулаченном, и ещё другие интеллигенты - такие-то и возвращались тогда в московские круги. Автор старается реально изобразить лагерное утро (I-39, есть детали верные, есть неверные). В нескольких главах уплотнённо иллюстрирует наглость блатных (только зачем же власть уголовных над политическими Гроссман называет "новаторством национал-социализма"?
– нет уж, от большевиков, ещё с 1918, не отбирайте!), а учёный демократ неправдоподобно отказывается встать при вертухайском обходе. Эти несколько подряд лагерных глав проходят как в сером тумане: будто похоже, а - деланно. Но за такую попытку не упрекнёшь автора: ведь он с не меньшей смелостью берётся описать и лагерь военнопленных в Германии - и по требованиям эпопеи и для более настойчивой цели: сопоставить наконец коммунизм с нацизмом. Верно поднимается он и до другого обобщения: что советский лагерь и советская воля отвечают "законам симметрии". (Видимо, Гроссмана как бы шатало в понимании будущности своей книги: он же писал её для советской публичности!
– а заодно с тем хотелось быть и до конца правдивым.) Вместе со своим персонажем Крымовым вступает Гроссман и в Большую Лубянку, тоже собранную по рассказам. (Естественны и здесь некоторые ошибки в реалиях и в атмосфере: то подследственный сидит прямо через стол от следователя и его бумаг; то, измученный бессонницей, не жалеет ночи на захватывающий разговор с сокамерником, да и надзиратели, странно, не мешают им в этом.) Несколько раз пишет (ошибочно для 1942): "МГБ" вместо "НКВД"; а ужасающей 501-й стройке приписывает только 10 тысяч жертв...
Вероятно, с такими же поправками надо воспринимать и несколько глав о немецком концлагере. Что там действовало коммунистическое подполье - да, это подтверждается свидетелями. Невозможная в лагерях советских, такая организация иногда создавалась и держалась в немецких благодаря общей национальной спайке против немецких охранников, да и близорукости последних. Однако Гроссман преувеличивает, что размах подполья был сквозь все лагеря, чуть не на всю Германию, что проносили с завода в жилую зону детали гранат и автоматов (это - ещё могло быть), а "в блоках вели сборку" (это уже фантазия). Но что несомненно: да, иные коммунисты втирались в доверие к немецкой охране, устраивали своих в придурки, - и могли неугодных себе, то есть антикоммунистов, отправлять на расправу или в штрафные лагеря (как у Гроссмана и отправляют в Бухенвальд народного вожака Ершова).
Теперь-то - гораздо свободнее Гроссман и в военной теме; теперь прочтём и такое, о чём и помыслить нельзя было в 1-м томе. Как командир танкового корпуса Новиков самовольно (и рискуя всей карьерой и орденами) на 8 минут задерживает атаку, назначенную командующим фронта, - чтобы лучше успели подавить огневые средства противника и не было бы больших потерь у наших. (И характерно: Новикова-брата, введенного в 1-й том исключительно для иллюстрации самоотверженного социалистического труда, теперь автор совсем забывает, тот как провалился, в серьёзной книге он уже не нужен.) Теперь к прежней легендарности командарма Чуйкова - добавляется и ярая зависть его к другим генералам и мертвецкое пьянство, до провала в полынью. И командир роты всю водку, полученную на бойцов, тратит на собственные именины. И своя авиация бомбит своих. И шлют пехоту на неподавленные пулемёты. И уже не читаем тех пафосных фраз о великом народном единстве. (Нет, кое-что осталось.)
Но реальность сталинградских боёв восприимчивый, наблюдательный Гроссман даже из корреспондентской должности ухватил достаточно. Бои в "доме Грекова" очень честно, со всей боевой действительностью описаны, как и сам Греков. Чётко видит автор и знает сталинградские боевые обстоятельства, лица, а уж атмосферу всех штабов - тем более достоверно. Заканчивая обзор военного Сталинграда, Гроссман пишет: "Его душой была свобода". Впрямь ли автор так думает или внушает себе, как хотелось бы думать? Нет, душой Сталинграда было: "за родную землю!"
Как мы видим из романа, как мы знаем и от свидетелей, и по другим публикациям автора - Гроссман был острейше заножён еврейской проблемой, положением евреев в СССР, а уж тем более к этому добавились жгучая боль, гнёт и ужас от уничтожения евреев по немецкую сторону фронта. Но в 1-м томе он цепенел перед советской цензурой да и внутренне ещё не осмелел оторваться от советского мышления - и мы видели, до какой же приниженной степени подавлена в 1-м томе еврейская тема, и уж, во всяком случае, ни штриха какой-либо еврейской стеснённости или неудовольствия в СССР.
Переход к свободе выражения дался Гроссману, как мы видели, нелегко, нецельно, без уравновешенности по всему объёму книги. Это же - и в еврейской проблеме. Вот евреям-сотрудникам института мешают вернуться с другими из эвакуации в Москву - реакция Штрума вполне в советской традиции: "Слава Богу, живём не в царской России". И тут - не наивность Штрума, автор последовательно проводит, что до войны ни духа, ни слуха какого-либо недоброжелательства или особого отношения к евреям в СССР не было. Сам Штрум "никогда не думал" о своём еврействе, "никогда до войны Штрум не думал о том, что он еврей", "никогда мать не говорила с ним об этом - ни в детстве, ни в годы студенчества"; об этом "его заставил думать фашизм". А где же тот "злобный антисемитизм", который так энергично подавлялся в СССР первые 15 советских лет? И мать Штрума: "забытое за годы советской власти, что я еврейка", "я никогда не чувствовала себя еврейкой". От настойчивой повторности теряется убедительность. И откуда же что взялось? Пришли немцы - соседка во дворе: "слава Богу, жидам конец"; а на собрании горожан при немцах "сколько клеветы на евреев было" - откуда ж это вдруг всё прорвалось? и как оно держалось в стране, где все забыли о еврействе?
Если в 1-м томе почти не назывались еврейские фамилии - во 2-м мы встречаем их чаще. Вот штабной парикмахер Рубинчик играет на скрипке в Сталинграде, в родимцевском штабе. Там же - боевой капитан Мовшович, командир сапёрного батальона. Военврач доктор Майзель, хирург высшего класса, самоотверженный до такой степени, что ведёт трудную операцию при начале собственного приступа стенокардии. Неназванный по имени тихий ребёнок, хилый сын еврея-фабриканта, умерший когда-то в прошлом. Уже помянуты выше несколько евреев в сегодняшнем советском лагере. (Абарчук бывший большой начальник на голодоморном кузбасском строительстве, но коммунистическое прошлое его подано мягко, да и сегодняшняя завидная в лагере должность инструментального кладовщика не объяснена.) И если в самой семье Шапошниковых в 1-м томе было смутно затушёвано полуеврейское происхождение двух внуков - Серёжи и Толи, то о третьей внучке Наде во 2-м томе - и без связи с действием, и без необходимости - подчёркнуто: "Ну, ни капли нашей славянской крови в ней нет. Совершенно иудейская девица".
– Для упрочения своего взгляда, что национальный признак не имеет реального влияния, Гроссман не раз подчёркнуто противопоставляет одного еврея другому по их позициям. "Господин Шапиро - представитель агентства "Юнайтед Пресс" - задавал на конференциях каверзные вопросы начальнику Совинформбюро Соломону Абрамовичу Лозовскому". Между Абарчуком и Рубиным - измышленное раздражение. Высокомерный, жестокий и корыстный комиссар авиаполка Берман не защищает, а даже публично клеймит несправедливо обиженного храброго лётчика Короля. И когда Штрума начинают травить в его институте - лукавый и толстозадый Гуревич предаёт его, на собрании развенчивает его научные успехи и намекает на "национальную нетерпимость" Штрума. Этот рассчитанный приём расстановки персонажей уже принимает характер растравы автором своего больного места. Незнакомые молодые люди увидели Штрума на вокзале ждущим поезда в Москву - тотчас: "Абрам из эвакуации возвращается", "спешит Абрам получить медаль за оборону Москвы".
Толстовцу Иконникову автор придаёт такой ход чувств. "Гонения, которые большевики проводили после революции против церкви, были полезны для христианской идеи" - и число тогдашних жертв не подорвало его религиозной веры; проповедовал он Евангелие и во время всеобщей коллективизации, наблюдая массовые жертвы, да ведь тоже и "коллективизация шла во имя добра". Но когда он увидел "казнь двадцати тысяч евреев...
– в этот день [он] понял, что Бог не мог допустить подобное, и... стало очевидно, что его нет".