Дипломатическое развязывание русско-японской войны 1904-1905 годов
Шрифт:
II
В дни, когда Гаяси в Лондоне начал переговоры о проекте соглашения с Россией по маньчжурским делам, французский представитель сообщал из Токио в Париж, что японские "арсеналы не проявляют какой-либо специальной активности, за исключением, впрочем, постройки транспортных средств. Японские военные и моряки открыто считают себя совершенно готовыми к быстрой мобилизации и считают бесполезным принимать особые меры предосторожности" +16 . Это же было известно к моменту начала русско-японских переговоров и в Петербурге. Из донесений морского, военного и финансового агентов в Японии там знали, что с апреля по июль в Японии были проведены проверочные и учебные мобилизации "почти во всех частях армии" и во флоте, что все лето вооруженные силы Японии держались "в напряженном состоянии боевой готовности" и что "такой серьезной всесторонней подготовки на случай близкой войны не было и не наблюдалось" за все последние годы; наконец, что "два главных источника благосостояния страны, шелк и рис, одинаково обеспечены в текущем году в размерах, уже давно небывалых" +17.
Пока в России безобразовщина проделывала свою работу по разложению аппарата в столице и на далекой периферии, переманивая там к себе не только "всех подозрительных людей" из Русско-Китайского
К моменту своего лондонского выступления кабинет Кацуры пережил и успел изжить длительный парламентский "кризис" в связи со своими предвоенными бюджетными проектами и провел-таки их, уступив парламентским самураям только в вопросе о повышении поземельного налога. Это не значило, конечно, что парламент был против войны: в частности, наиболее "парламентарная" из парламентских партий, группа Окумы, была наиболее горячей сторонницей "активной" внешней политики, а в дипломатических донесениях из Токио за годы перед войной красной нитью проходит припев о сдерживающей позиции правительства и агрессивном давлении на него со стороны "возбужденного" "общественного мнения". Самое лондонское выступление Гаяси предпринято было после обсуждения его в Токио под председательством микадо в расширенном "тайном совете" в составе кабинета, высших государственных сановников, членов императорского дома и всех "старейших государственных людей" (т.е. Генро), в том числе Ито, Иноуэ и Мацукаты, не входивших в правящую группу маршала Ямагаты и считавшихся оппозиционерами умеренного, пацифистского оттенка. Это имело целью "показать", как объяснили англичанам, что "решение обратиться к России непосредственно" было "очевидно серьезным желанием не только императора и его правительства, но и представителей всех, кто пользуется влиянием в этой стране" +18.
Истолкованное французами как возвращение к участию в делах высшей политики, приглашение упомянутых трех государственных деятелей в "правительственные совещания" производило впечатление залога мирного поворота в японской политике, чего-то вроде тоже "нового курса" +19. На деле это было лишь способом парализовать возможный центр оппозиции привлечением к активной ответственности за предпринимаемую дипломатическую кампанию и войну.
Уже и до того Ито нельзя было считать стопроцентным пацифистом; теперь же за ним числилось политическое выступление, которое воинствующие милитаристы могли расценить только как воду на их мельницу. Это - его речь в марте 1903 г. на партийном собрании Сэйюкай, справедливо давшая "много пищи для тревожных слухов". В этой речи Ито, между прочим, сказал: "Мировые дела представляют крупные перемены за каждое десятилетие. Великая Сибирская железная дорога, соединяющая Крайний Восток с Крайним Западом, уже почти закончена, и разделявшее их расстояние может быть пройдено теперь в какие-нибудь две недели. Не следует забывать, что подобное сокращение расстояний требует от нас самого серьезного внимания с точки зрения национальной безопасности. Последнее улучшение в путях сообщения производит полную революцию в относительном положении народов. Приведу пример: десять лет тому назад ни одна западная держава не могла и подумать о посылке на Дальний Восток стотысячной армии. Но с тех пор условия так изменились, что стало возможно в какие-нибудь два-три месяца перебросить сюда армию даже в несколько сот тысяч человек. Конечно, все нации желают мира. Но как бы то ни было, ни одна из них не рискнет забыть, что буря может разразиться каждую минуту. Вот что отнимает у меня покой и днем и ночью, и вот почему я не упускаю ни одного случая напомнить моим согражданам о необходимости единения и доброго согласия" +20.
Еще в 1902 г., давая свое согласие на заключение англо-японского союза, Ито заявил в Лондоне, что "рано или поздно необходимо будет положить предел русскому вторжению (encroachments) в Маньчжурию, если не штыком, так какими-нибудь иными средствами". Как ни ворчал он теперь по поводу того, что виною "настоящих осложнений является этот союз, он, очевидно, в обычной для него сдержанной форме признавал теперь своевременным приступить к действиям именно по поводу маньчжурских дел и протягивал руку милитаристам, не дожидаясь никаких "новых" петербургских курсов и отсчитывая сроки не хуже самого Ямагаты. Не будь Ито, возможно, кабинет Кацуры открыл бы войну не в феврале 1904 г., а раньше. Но в январе Гаяси мог уже смело заявить в Лондоне, что "была одно время в Японии мирная партия - теперь ее не существует. Ито и Иноуэ, которые одно время считались русофилами и сторонниками мира, отложили всякую надежду на мир". И это было не по каким-нибудь корейским, а только по маньчжурскому пункту японских условий, которому японское правительство тогда придало ультимативный характер +21.
Японские милитаристы, приступая к переговорам с Россией, прекрасно, как и англичане, отдавали себе отчет "в серьезном различии мнений в русских правящих сферах" и учитывали это в своих дипломатических расчетах +22. Пока в России торжествовал "новый курс", они могли рассчитывать на бесплодность переговоров по маньчжурскому вопросу, и дело сводилось лишь к тому, чтобы свалить на противника ответственность за разрыв этих переговоров. Главные же дипломатические усилия для этого должны были быть направлены на Лондон. Там и работал с необыкновенной энергией все тот же Гаяси, фанатический сторонник войны. Французский посол в Лондоне, наблюдавший Гаяси за этой работой, так описал ее непосредственно после начала войны: "Позиция Гаяси была совсем иная, нежели его коллег в Париже, Берлине и Петербурге. Очень умный, очень тщеславный, склонный брать на себя инициативу, что позволяло ему его личное положение в Японии, где он был помощником статс-секретаря, - он был сторонником войны, не скрывал этого, и будет признан одним из главных ее виновников. Его целью было привлечь симпатии английского общественного мнения к его стране и вызвать вражду к России; он рассчитывал этим способом не только воздействовать на английский кабинет, но также укрепить и ободрить военную партию в Токио, вызывая в Англии проявления сочувствия к делу японцев... Гаяси не довольствовался изучением течений общественного мнения, он их провоцировал и до известной степени направлял. В своих пространных интервью, которые он давал журналистам, он охотно распространялся на тему о трудностях, создаваемых Россией, об обязательствах, часто ею нарушаемых, о положении, созданном для японцев в Маньчжурии, о силе армии и флота Японии, о плане будущих операций. Он утверждал, что война вероятна, неизбежна, если только московитское правительство не отступит полностью; он предсказывал ее на 10 февраля, он доходил до того, что предсказывал непрерывные атаки японского флота на Порт-Артур. Все его разговоры велись под знаком доверительности и пересыпались замечаниями, иногда грубыми, в которых он не щадил ни русских, ни англичан, ни своих коллег по Парижу и Петербургу. Они не предназначались для опубликования, и их тон, усугубляемый еще плохим английским языком Гаяси, был таков, что ни один журналист не опубликовал бы их под его именем, иначе он опроверг бы их. Но слова эти разглашались в редакциях, клубах и конторах Сити; им придавали мало значения по причине их резкости и частого повторения; они служили, однако, поводом к многочисленным газетным статьям, где текстуально воспроизводились разговоры японского посла... В Токио сторонники войны могли опираться на лондонские газеты в подтверждение симпатий Англии; в Петербурге видели в этих же газетах выражение единодушного мнения англичан и английского правительства, толкающего Японию на войну" +23.
Люди, подобные Гаяси, не нужны были ни в Париже, ни в Петербурге. Там, наоборот, нужны были люди, не форсирующие событий, умеющие приспособляться к слабостям своих партнеров, пустить, когда надо, то тот, то другой оптимистический слушок, чтобы усыпить бдительность в отношении истинных намерений токийского правительства. В Петербурге, например, были убеждены, что Курино спит и видит из посланника превратиться в посла и потому приложит все усилия к мирному разрешению конфликта. А ему тем временем удалось, как увидим дальше, использовать петербургский развал для такого, чреватого результатами, глубокого зондажа, о каком он, вероятно, и сам не мечтал. В Париже Мотоно водил за нос Делькассэ, выдвигая то один, то другой спорный, но якобы легко разрешимый пункт, - когда Гаяси в Лондоне уже заявил, что решено воевать. А на деле это был прием, которым ловко в нужный момент затянули переговоры, направили противника на ложный след и избежали посредничества. В Вашингтоне же, учитывая личное участие Т. Рузвельта во внешней политике США и не довольствуясь работой японского посла Такахиры, токийское правительство прикомандировало к Рузвельту барона Канеко, его товарища по университету, который развивал президенту перспективы работы "американского капитала в союзе с японскими знаниями и искусством на Азиатском материке", снабжая его книжками о Японии и развлекая рассказами о "бушидо", кодексе морали и чести истого самурая +24.
Все это не могло идти ни в какое сравнение, например, с русским послом в Лондоне Бенкендорфом, "очень приятным в общении", баловнем английского королевского двора, не понимавшим, что "ни двор, ни высшее общество - это еще не Англия", вовсе не разбиравшимся "в крупных интересах, которые в Лондоне являются пружиной политики" и "досадовавшим, что ничего не видит и ничего не знает". Бенкендорф ничего не мог выудить из Лэнсдоуна, а тот, как думал Камбон, находил Бенкендорфа "слишком неинтересным, чтобы дать себе труд разговаривать с ним". Между тем Лэнсдоун и так был известен тем, что не шел навстречу людям первый, и надо было "несколько насесть" на него, чтобы добиться от него откровенности. Не лучше в своем роде был и граф Кассини совсем не приемлемый для демократического Вашингтона дипломат старинной салонной школы, которого Вильгельм II, например, ставил на одну доску с Кишиневским погромом для объяснения резко отрицательной по отношению к России позиции правительства США в русско-японском конфликте. Что же касается русского посла в Париже Урусова, то поразительно отсутствие хотя бы единого упоминания о нем во всей обширной дипломатической переписке Делькассэ с Петербургом и Лондоном по дальневосточным делам перед войной - здесь было просто пустое место, если не считать сообщения вернувшегося в ноябре 1903 г. из Гааги министра юстиции Муравьева о том, что "Урусов только гоняется за кокотками" +25.
Таким образом, к началу переговоров на стороне Японии были все преимущества не только в военном, но и в политическом и дипломатическом отношении. Помимо того, с самого же начала, еще в Лондоне, Япония сделала заявку на спешность - иначе война. То же самое она заявила и в Петербурге. Курино, передавая проект соглашения 12 августа Ламсдорфу, "прибавил, что чем долее будет откладываться заключение соглашения, тем все труднее будет, так как положение дел на Дальнем Востоке теперь более осложняется" и "просил Ламсдорфа ускорить дело елико возможно". Это было направлено прямо против "нового курса" царя, который заведомо все делал с "последовательной постепенностью". На это в полушутливой форме Ламсдорф и указал Курино немного спустя: "Как вы знаете, русский способ ведения дел не очень-то здесь быстр". Просить ускорить - это значило то же, что сказать: подписывайте, пока вы не только не готовы защищаться, но и пока вы не послали всех тех сил, какие только что решили послать на место спора +26. Это означало: о Маньчжурии будете договариваться с нами, а не с Китаем, или сначала с нами, а потом уже с Китаем. А это было и по старому курсу, сторонники которого, как упоминалось, через два дня (14 августа) сформулировали (для Китая) новые условия и новые сроки эвакуации Маньчжурии. Для данного момента в японских предложениях, в их корейской части, заключен был и еще один удар по "новому курсу". Под него попадала безобразовская лесная концессия на Ялу, еще не успевшая тогда прогореть и надоесть Николаю (когда этой же осенью для ее эксплуатации потребовались еще миллионы сверх уже просаженных двух миллионов, когда поддерживать ее отказался даже Алексеев и ее готовы были подбросить Русско-Китайскому банку) +27.
Руководители "нового курса", однако, сразу же согласились на переговоры, и Ламсдорф обещал "тщательно рассмотреть" японский проект. Разумеется, это не остановило начатого усиления дальневосточных войск и пополнения флота, и оно продолжалось параллельно с переговорами до самого последнего дня. Но темпы переброски войск определялись объективными условиями: по справке на 20 октября 1903 г., с весны численность войск на Дальнем Востоке увеличилась со 109500 до 127 тысяч, а через три месяца предвиделась в 150 тысяч (т.е. примерно 7 тысяч в месяц). При всем том и в военном и в морском министерстве в Петербурге теперь "утверждали, что приняты все меры предосторожности, какие в их силах, чтобы встретить нападение Японии" +28. При таких условиях о том, чтобы напасть самим, у русского правительства и речи быть не могло. Поэтому мотив спешности, проводимый японской дипломатией и дальше, оставался объективно неоправданным.