Дипломатия Волков
Шрифт:
Хасмаль ждал. Возможно, эта женщина знает больше, чем он. И сама скажет то, что ей известно. Она вздохнула.
— Как бы мне ни хотелось, — ведь я еще не встречала Соколов, не принадлежащих к моему народу, — мы не сможем оставить тебя у себя. Тогда рок, который пал на тебя, поглотит и нас, — так показало мое гадание.
Она сидела, высоко подняв голову, сложив руки на коленях.
— Мы всегда стремились предоставить убежище всем, кого угнетают нынешние власти. Однако силы, которые ищут тебя… — Женщина изящно поежилась. — Я не смею даже предположить, что мой народ способен стать между
Хасмаль надеялся услышать от нее больше: узнать подробности жребия, который предрекало ему ее гадание, и почему выпала на его долю такая судьба. Однако женщина, последовав его собственному примеру, умолкла и теперь ожидала его ответа.
— Значит, вы хотите отпустить меня? Вернуть мне свободу?
— В известной мере. Мы отправили голубей нашему агенту в Костан-Сельвире, чтобы тебя взяли на борт корабля. И теперь сворачиваем наш стан — чтобы доставить тебя в гавань, посадить на корабль и увидеть, как ты отплываешь от берега. Когда нас с тобой разделит достаточное расстояние, ты сможешь поступать, как тебе вздумается; но пока корабль не выйдет из гавани, рядом с тобой будет находиться или страж, или я.
— Значит, я заключенный?
Смех ее оказался столь же очаровательным, как и улыбка.
— Нет, ты более не раб, и я скорее назвала бы тебя своим гостем, но если ты попробуешь, э… уклониться от моего гостеприимства прежде, чем отплывешь на своем корабле… — Она снова пожала плечами, и он отметил, как движение это самым любопытным образом взволновало ее грудь. — Тогда мои люди будут вынуждены застрелить тебя прежде, чем ты успеешь сделать десять шагов.
— Но почему? Почему вы не можете просто вернуть мне коня и вещи и отпустить?
На сей раз смех ее прозвучал еще более искренне и веселье заиграло в уголках глаз.
— Потому что — пожалуйста, прости мою откровенность — я не думаю, что у тебя хватит разумения и ловкости, дабы уйти от моих людей так далеко, как мне хотелось бы. Ты не умеешь ездить верхом, не чувствуешь лес настолько, чтобы понимать, где тебя ждет засада. Кроме того, при всем твоем уме и способностях, коими ты обладаешь, могу поручиться: ты не успеешь отъехать отсюда и на один фарлонг, как вновь попадешь к кому-нибудь в плен.
Она наклонилась вперед, и шелковая блуза заманчиво распахнулась, обнажив правую грудь и почти не скрыв левую. Хасмаль старательно боролся с негодованием.
— Итак, ты хочешь удостовериться в том, что я окажусь как можно дальше отсюда.
— Именно… так далеко, как унесут тебя море и корабль.
— Ну что же, сетовать мне не на что, я и сам намеревался предпринять нечто подобное и останусь доволен, пока роковая для меня особа будет находиться за моей спиной.
Женщина не шевелилась, и он понял, что говорит, не отрывая взгляд от ее груди. Покраснев, Хасмаль заглянул ей в глаза и понял, что она прекрасно знает, куда он смотрит… и что подобное внимание доставляет ей удовольствие. Чувствуя себя сущим олухом и идиотом, Хасмаль уставился на свои руки и, чтобы переменить тему, спросил:
— А что мне придется делать все это время?
Алариста не ответила. И, подняв кверху взгляд, он увидел на ее губах тень улыбки, а в глазах тлеющие огоньки. Низким мурлыкающим голосом она сказала:
— Я
Глава 11
Кейт шла по улице Чистых Ключей рядом с Типпой; свита из солдат, одетых слугами и низшими чиновниками, следовала за ними. Предполагалось, что они занимаются покупкой шелков и стеклянной посуды для приданого Типпы, однако истинной целью было просто показаться, убедить Доктиираков и Сабиров в том, что Семья Галвеев ничего не подозревает и завтра вступит в свадебную ловушку, когда зазвонят колокола в час Сомы.
Типпа, бедное несмышленое дитя, по-прежнему не подозревала ничего плохого. Ей сказали, что ночью прибудут на аэрибле ее родители и другие видные члены Семейства — после посвятительной службы, а пока приехали только дальние родственники из Гофта и колоний. Историю сию она восприняла как священное писание и старалась проводить свое время в беседах с этими «родственниками» — к всеобщему удивлению. Так Кейт удалось сделать сразу два дела: убрать ее подальше от общества и только что прибывших солдат, нуждавшихся во времени для решения стратегических вопросов.
Таким образом возник и этот поход за покупками, увенчавшийся приобретением пяти рулонов синего словно сапфир шелка, сотни красных как рубин кубков из дутого стекла, стоивших, с точки зрения Кейт, невероятную сумму, и, наконец, набора серебряных графинов, изображавших щенков леопарда, который Типпа объявила драгоценным, а спутница ее сочла просто смешным. Заодно Кейт приобрела жуткую головную боль, отчасти возникшую в результате ее попыток противиться волнам зла, не ослабевавшего, нет, а еще более сгустившегося после приема в честь Дня Именования. Отчасти, впрочем, боль эту можно было объяснить голодом: Кейт успела только позавтракать, да и то на самом рассвете. Обращенное к Моссту заклятие уже звучало на улицах, и стоявшее в зените солнце пекло голову.
Благоухание мяса, хлеба, пирогов и других деликатесов наполняло улицу Чистых Ключей от одного конца до другого; лавки торговцев шелком, менял и ремесленников чередовались с пекарнями, рыбными лавками, от питейных домов пахло медом, и, нюхом ощущая все новые и новые соблазны, Кейт решила, что озвереет, если вот-вот не перекусит.
— А ты не хочешь пирожка? — спросила она у Типпы, уже успевшей отворотить нос от питона на вертеле, от попугаев, зажаренных в собственном соку, от начиненного кукурузой и сладким ямсом отварного пеккари, источавшего неземной аромат, как показалось Кейт.
Типпа вновь исторгла тяжкий вздох, означавший скорбь по поводу того, что ее окружают идиоты.
— Кузина, разве ты не понимаешь? Я просто не могу есть в подобных местах. В этом городе мне предстоит быть адратой, а однажды я, возможно, сделаюсь параглезой, и мне не подобает есть на улице, как простолюдинке.
Кейт разглядывала превосходный обсыпной манговый рулет, восседавший на прилавке одной из самых обыкновенных харчевен, не собиралась мириться с новой неудачей лишь потому, что ее кузина считала, будто употребление простой пищи не подобает ее новому положению, — которого ей не суждено было достигнуть. Поэтому она сказала: