Дипломатия Второй мировой войны глазами американского посла в СССР Джорджа Кеннана
Шрифт:
Это мое послание в Вашингтон, датированное 30 сентября 1945 года. Я не помню, чем было вызвано его появление. Возможно, тем, что некоторые из наших руководителей в Вашингтоне считали нужным, в качестве знака доброй воли, предоставить Москве полную информацию об этом новом оружии и методах его производства. Вот что я написал:
"Я, как человек, имеющий примерно 11-летний опыт работы в России, категорически заявляю, что было бы весьма опасно для нас, если бы русские освоили атомную энергию, как и любые другие радикальные средства разрушения дальнего действия, против которых мы могли бы оказаться беззащитными, если бы нас застали врасплох. В истории советского режима не было ничего такого, я это подчеркиваю, что дало бы нам основания полагать, что люди, находящиеся у власти в России сейчас или будут находиться у власти в обозримом будущем, не применят, без всяких колебаний, эти мощные средства против нас, коль скоро они придут к выводу, что это необходимо для укрепления их власти в мире. Это остается
(Здесь текст документа обрывается. - Дж. К.)
Часть вторая
Я глубоко убежден в том, что передача советскому правительству каких-либо сведений, имеющих важное значение для обороны Соединенных Штатов, без получения соответствующих гарантий возможного контроля за их использованием Советским Союзом, может нанести существенный урон жизненно важным интересам нашего народа. Надеюсь, что Госдепартамент учтет это и внесет на рассмотрение наряду с другими проблемами в комитеты нашего правительства, несущие за них ответственность.
Вполне осознаю, что у прочитавшего эти строки может возникнуть и противоположное мнение - в какой-то определенной части или даже опосредованно, поскольку в Вашингтоне имеется достаточное число здравомыслящих и смотрящих на далекую перспективу людей. Готов согласиться с тем, что окончательный вывод по этому вопросу будет являться результатом симбиоза знаний и размышлений и отразит честную и серьезную реакцию на полученную информацию. Если бы я тогда знал то, что знаю теперь, вряд ли стал вообще писать об этом. Если бы я знал, сколь глубокой и ужасной была эта проблема, с которой я случайно ознакомился, к каким философским размышлениям она ведет и какими могут быть ответы на возникшие вопросы, а также степень неготовности всех нас к их восприятию, тяжесть на моей душе была бы еще большей с учетом той наивности в отношении могущества Сталина, которую мы испытывали в годы войны.
Глава 12.
Национальный военный колледж
Длинная телеграмма из Москвы изменила мою дальнейшую жизнь. Мое имя стало известным в Вашингтоне. Меня стали рассматривать в качестве кандидата на должность, резко отличавшуюся от той, которую я тогда занимал. В апреле 1946 года меня отозвали в Вашингтон и направили во вновь открытый национальный военный колледж в качестве инструктора-инспектора по вопросам международных отношений. Это заведение, рассматривавшееся как высшее по отношению к ряду существовавших до того учебных заведений среднего звена в Вооруженных силах США, в том году открыло свои двери для слушателей из числа офицерского состава. Что же касалось моего положения, то меня назначили одним из трех заместителей начальника колледжа. В мою задачу входили организация и проведение занятий по политическим аспектам военно-политического курса.
В Вашингтон мы попали в конце мая. Весь июнь и июль занимались подготовкой и составлением программ и учебного плана обучения слушателей колледжа. В конце июля и начале августа я провел несколько лекций, получив указание от Госдепартамента, по Среднему Западу и западному побережью, охватив Чикаго, Милуоки, Сиэтл, Портленд, Сан-Франциско и Лос-Анджелес.
Это было, по сути дела, моим первым опытом публичного выступления (и конечно же не последним). Затем я прочитал лекции по истории России, упомянув и о своем интернировании в Бад-Наухайме, когда находился в Германии. До этого мне, правда, приходилось выступать раза два перед небольшими аудиториями, сильно нервничая и мямля. Да и размах был, конечно, не тот. По своей неопытности я не готовил письменного текста своих выступлений, полагаясь на несколько цифр и фактов да на свою память. Поэтому я подчас не знал, о чем следует говорить. Как бы то ни было, лекции мои носили спонтанный характер и проходили за счет энтузиазма, будучи не очень-то логично связанными. Аудитория, однако, слушала мои сентенции со вниманием и пониманием. И реакция слушателей меня иногда даже удивляла. Вспоминаю, как на званом завтраке какой-то лиги борьбы за женских избирателей (или что-то в этом роде) в моем родном городе Милуоки священник, сидевший совсем рядом и смотревший на меня с улыбкой, подошел ко мне после выступления, пожал руку и сказал: "Сын мой, вы зря потеряли свое призвание".
Аудитории в своей готовности или способности понимать то, о чем я говорил, различались значительно. Самой лучшей аудиторией были бизнесмены, настроенные весьма скептически и критически, но слушавшие внимательно, погруженные в размышления и воспринимавшие мои слова диалектически, что позволяло мне видеть перед собой противника и вызывало желание разгромить его. В результате этого возникало понимание, что весьма серьезный советско-американский антагонизм можно устранить и не прибегая к войне. Наиболее трудной для меня являлась академическая аудитория, и не только из-за своей враждебности, а скорее из-за неготовности к восприятию того, о чем я говорил, и обеспокоенности за положение дел в этой области. Об их отношении к излагаемым проблемам я написал потом одному из официальных представителей Госдепартамента, который устроил нашу встречу. Я отмечал, в частности, что у них преобладает нечто вроде интеллектуального снобизма и претенциозности, подозрительности и сдержанности, а также инстинкта осторожности, которые обыкновенно перерастают в коллегиальность как либерального, так и консервативного толка... К ним следует добавить еще два обстоятельства, которые еще более усложняли дело. Одним из них являлось предубеждение против самого Госдепартамента, другим - чувство географической изоляции, предполагавшее, что Восток совместно с Госдепартаментом относятся свысока к западному побережью, пренебрегая мудростью и проницательностью, обычно присущими центру... С этим связаны определенный невроз и обида, что все важнейшие дела происходили на Востоке, а район Тихого океана оставался не столь важным, как Атлантика. Это, несомненно, играло значительную роль при рассмотрении вопросов о России, поскольку я видел, что многие из моих слушателей рассматривали "коллаборацию" (сотрудничество) с Россией как возможность повышения роли и значимости именно этого района. Они возлагали большие надежды на развитие связей через Тихий океан между западным побережьем Штатов и... Сибирью. Всю вину за то, что эти надежды не были материализованы, они возлагали на Госдепартамент.
Я не мог отделаться от впечатления, что мнение академиков с западного побережья разделяло значительное число людей, если и не непосредственно членов коммунистической партии, то явно находившихся под ее влиянием. Полагаю, что именно мое недавнее пребывание в Москве позволило мне тогда разобраться в сложившейся ситуации, поскольку у меня уже выработалась привычка беспокоиться за интересы и безопасность государства.
Не испытывая более никаких сомнений, я написал в Госдепартамент, что каждое сказанное мной слово будет еще до наступления следующего дня известно советскому консулу. В этом нет ничего опасного, и я не стал бы ничего изменять в том, что говорил. Однако если Госдепартамент намерен послать туда своих представителей для разговоров на конфиденциальные темы, то целесообразно предварительно проверить тех, кого будут приглашать на такие встречи.
Ученые, занимавшиеся атомными проблемами и входившие в группу научно-исследовательского центра в Беркли, беспокоили меня в первую очередь.
"То, как они относились к интересующему нас вопросу, - писал я, - точно мне неизвестно. Но как представляется, они одобрительно восприняли предложение Баруха о создании международной комиссии по атомной энергетике и выразили уверенность, что все будет хорошо, если им удастся показать советским ученым истинный характер атомного оружия. Как я думаю, они вряд ли понимали, что осознание характера огромной разрушительной силы атомного оружия заставит русских не активно включиться в международное сотрудничество, а, скорее всего, побудит их к поиску путей использования этой мощи в своих целях, не подвергая себя реальной опасности. В политическом плане эти люди соображали не более чем 6-летние дети. Пытаясь разъяснить им характер вещей, я чувствовал себя подобно человеку, бесполезно толковавшему о чистых идеалах молодежи, принимавшей все в штыки. Для них характерно, что они не верили в то, что я говорил и пытался доказать. Ими, как я полагал, владела убежденность: если и есть какой-то дьявол на земле, то он сидит в Госдепартаменте, который ничего не хочет понимать..."
Перечитывая эти строки, мне подумалось, что у читателя могло возникнуть предположение о моем намерении стать постоянным консультантом сенатора Джо Маккарти. Чтобы развеять это мнение и показать, что такое суждение о коммунизме было не только у меня одного, приведу несколько замечаний, когда-то сделанных в ходе подготовки к моему выступлению в университете Виргинии месяцев через шесть после моих писем в Госдепартамент.
Я отрицательно относился, в частности, к тому истерическому проявлению антикоммунизма, которое в нашей стране принимало все более широкий размах. Полагаю, что это связано с непроведением различия между несомненно прогрессивной социальной доктриной, с одной стороны, и чуждой нам политической машиной, злоупотреблявшей и присваивавшей себе лозунги социализма, - с другой. Я далеко не коммунист, но признавал, что в теории советского коммунизма (заметьте: в теории, а не на практике) имелись определенные элементы, являвшиеся, вне всякого сомнения, идеями будущего. Отрицать хорошее вместе с плохим - все равно что выплеснуть ребенка из ванночки одновременно с водой и, следовательно, оказаться в ложном положении на определенной странице истории.
...Исходя из этого, возвращаюсь к вопросу о необходимости подхода к проблеме России и коммунизма в целом весьма хладнокровно, софистически, очень хорошо все обдумав и взвесив.
Как уже отмечалось, я не готовил письменных текстов своих выступлений, разъезжая по стране с лекциями летом 1946 года. Но по возвращении домой я записывал кратко - делая своеобразную стенограмму - то, о чем говорил. Такую запись я сделал и после встречи с Ливелин Томпсон - еще до выступления перед сотрудниками Госдепартамента 17 сентября 1946 года. Там я тоже говорил без предварительно написанного текста, но, судя по моей последующей стенограмме, в речи моей содержалось все то, о чем я упоминал в самых различных аудиториях страны.