Дитя мрака
Шрифт:
Она поднялась наверх.
Мне никогда не сдвинуть это тело с места.
Лео попробовал шагнуть вперед, ноги опять подкосились, он словно проваливался в собственный мозг. Лег и стал ждать, посчитал до ста — попробовал еще раз, посчитал до тысячи, потом до двух тысяч…
Он мог идти. Только икры немного дрожали. Открыл дверь, вышел в туннель, повернул голову и лампу на лбу, осветив то место, где раньше горел костер, а теперь только слабый дым поднимался от серой золы. Наподдал ногой осмелевшую крысу.
После появления той женщины Янника изменилась.
Ей было страшно, и это пугало его.
Ноги перестали дрожать, он снова имел опору, пошел быстрее. Световой конус мелькнул впереди, когда он одолел метров сто. Исчез за перекрестком туннелей, показался снова, уже ярче. Одинокий свет. Кто-то из здешних обитателей. Все ближе. Он услышал шаги, шарканье ног, не отрывающихся от земли. Кто-то шел от колодца у перекрестка Арбетаргатан и Санкт-Ёрансгатан. Кто-то, побывавший наверху.
Он надеялся, что это она.
— Ты?
Миллер. Какое разочарование.
— Лео. Я думал, ты спишь.
Миллер нетерпеливо переминался с ноги на ногу.
— Наверху был?
— Да.
— Средь бела дня?
— Так вышло.
Миллер зашагал дальше. Лео окликнул его:
— Ты видел ее?
— Кого?
— Яннику. Она ушла.
Миллер не остановился. Ему не хотелось говорить, не было сил отвечать на вопросы. Он только что вернулся сверху, после долгого разговора с полицейским на жестких скамейках во дворе Фридхемской школы, где листал папки, указывал на фотографии двух несовершеннолетних девочек. Нарушил их единственное общее правило — проболтался, и теперь стыд заставил его отвернуться.
— Нет. Я ее не видел.
Но он не жалел. Детям здесь не место.
— Вообще не видел?
— Утром. Утром видел, когда ты спал. Она казалась обеспокоенной. Шла куда-то, и я не стал ее останавливать.
— Шла наверх?
— Не знаю. Может быть. Мы не разговаривали. Она не хотела.
Лео подождал, пока спина Миллера не скрылась во мраке за крутым поворотом туннеля. Его опять одолевала сонливость, однако он еще держался на ногах, а до выхода на Мариебергсгатан было недалеко.
Два дня назад он как раз тут тащил труп. Поговорил с Янникой, объяснил ей, что эту женщину нельзя оставлять. Он положил ее на койку, на одеяла и укрыл одеялами — ей будет мягко.
Напрасно он это сделал.
Середина дня, но солнце, только что стоявшее высоко, уже клонилось к горизонту над открытым пространством аэропорта Арланда.
Девятиместный микроавтобус одиноко ждал на бетонной площадке. Окна запотели, снаружи ничего толком не разглядишь. Надя и два двенадцатилетних мальчика дремали, съежившись на сиденьях, не спали, но не желали ни в чем участвовать, а если замкнешься в себе, то все вокруг исчезало. Приемный отец поначалу тревожился, дети, страдающие от ломки, могут впасть в агрессию, но скоро он понял, что опасность совсем в другом — в полной отключке.
Одежда на них другая. Они чистые. Но по-прежнему брошенные.
Сорока минутами раньше четырнадцать машин отъехали от семейных и казенных приютов, разбросанных по Уппланду и Сёдерманланду, полицейские машины и автобусы, которые теперь один за другим парковались у аэропорта. Запотевшие окна, дети, жмурящие глаза и тоскующие по туннелям, где они жили, по улицам, где умели добыть наркоту.
Тосковали по единственной жизни, какую знали. Единственной, что дарила им защищенность.
Марианна Херманссон мерзла, резкий ветер пробирал насквозь. Она стояла в нескольких метрах от голубовато-белого самолета, к которому уже подвезли два трапа для пассажиров. Румынская авиакомпания «Таром» заполнила носовую часть обычными пассажирами и теперь ждала, когда по хвостовому трапу поднимутся сорок три ребенка, четверо полицейских и четверо социальных работников.
Херманссон оставила Гренса и Сундквиста, направилась к микроавтобусу с запотевшими стеклами, сквозь которые ничего не разглядишь. Постучала в окно, приемный отец открыл боковую дверцу, и она влезла внутрь, в тепло и тишину. Несколько секунд смотрела в глаза на заднем сиденье, не желавшие ничего видеть. Она помнила вчерашний вечер, девочку в регрессии, но не под кайфом. Сейчас глаза явно другие, мутные от наркотиков.
— Узнав, что ее вышлют, психиатр дал ей упаковку халдола и упаковку нозинана. Чтобы отсрочить психоз. До прибытия в Бухарест. — В голосе приемного отца сквозили злость и отчаяние, как вчера. — Мы поступаем так же, как те люди, три дня назад. Бросаем их. Детей, проблемы, издержки — все прочь, куда угодно, лишь бы с глаз долой.
Дверь в хвосте самолета была открыта. Четырнадцать автомобилей и автобусов выпустили детей, которые медленно направились к трапу, все с новыми рюкзачками ярких расцветок. Херманссон шла впереди, рядом с Надей, в попытке завязать контакт. Когда девочка остановилась у трапа, она погладила ее по щеке, обняла узенькие плечи.
Все равно что обняла дерево.
Руки безвольно висели по бокам, тело напряжено.
— Они забрали Кристиана.
Она не смотрела на Херманссон, но, по крайней мере, говорила, шептала. Херманссон снова обняла ее.
— Ну и ладно. Я заведу другого ребенка.
Пятнадцатилетняя девочка осторожно погладила себя по животу.
Херманссон не ответила.
Не смогла.
В груди у нее нарастала знакомая боль, гложущая, резкая боль, какая иной раз терзала ее по вечерам, когда она не понимала, что делает в Стокгольме, в плохонькой квартирке, в шестидесяти милях от семьи и друзей. У этой боли не было слов, и Херманссон молчала, когда Надя, прижав ладонь к животу, отвернулась и стала подниматься по трапу.
Эверт Гренс ждал, пока все дети не поднялись на борт.
— Я хочу, чтобы ты их сопровождала.
— Что?
— Я хочу, чтобы ты была с ними, пока самолет не приземлится. Тогда твое дело будет завершено.
— Но у меня с собой ничего нет, Эверт.
— Вернешься обратным рейсом. Купи себе книгу.
Гренс и Сундквист стояли на летном поле, когда через несколько минут самолет покатил по серому бетону, смотрели на то, что единодушно признали неправильным.
— Уличные дети из Бухареста.