Дитя Океан
Шрифт:
— Ты можешь это сделать?
Я кивнул, что да, могу, и стал подбирать инструмент. Февр тем временем зашел в гараж, секунд через несколько выходит, в руке пробки со щитка. Я просверлил в полу дырку, прямо в бетоне, и ввинтил в нее здоровый крюк. Другую дырку сделал в край подъемной двери, тоже крюк ввинтил. И скрутил эти крюки намертво стальной проволокой. Подлая работа, но сделал я ее на совесть. Февр подергал — держится крепко. Он мне подмигнул и вручил четыре бумажки по пятьсот франков:
— Вот тебе за труды. И никому ни слова, договорились? Через неделю я еще
Я сказал — не надо, мне тут близко.
А среди ночи вдруг проснулся с мыслью, что ничего-то хорошего я в жизни не сделал, но ведь и у всех так, а я чего ж, что заслужил, то и имею. И заплакал, прямо, блин, горючими слезами.
XIII
Рассказывает Жиль Февр, пятьдесят два года, промышленник
Мне предъявляют обвинение в жестокости. У меня нет слов. Эти люди проникли в мой дом, причем, прошу заметить — хоть это, возможно, покажется вам мелочью, — я их не приглашал. Кто-нибудь другой на моем месте возмутился бы, поднял шум. Но не я. Я, прошу заметить, отнесся к происходящему с пониманием. Рассуждал я так: молодые люди желали войти в дом (и желание это было весьма сильным, поскольку ради его осуществления они прибегли, как вам небезызвестно, к чрезвычайно рискованным акробатическим трюкам). Прекрасно. Раз таково было их желание, препятствовать им было бы, согласитесь, нелюбезно с моей стороны. Итак, я не принял никаких мер к их выдворению, напротив, позаботился о том, чтоб они могли пользоваться моим гостеприимством сколь угодно долго.
Однако, говорят мне на это, они провели там три дня без пищи, в темноте и холоде. Согласен. Что ж, в знак своего раскаяния я не беру с них платы за проживание. Это бонус… И еще говорят, что я жесток!
Меня предупреждают также, что дело может быть передано в суд. Потребуют, несомненно, чтобы я принес публичное покаяние, возможно даже, меня привлекут к уголовной ответственности. И все это законно и справедливо. Нет, вы только вникните: какие-то люди забираются ко мне в дом, портят мебель, пачкают ковры… Это непростительно, это наказуемо! И кто же должен быть наказан? Я! Что же до них, то они, разумеется, вольны вернуться к своим забавам, как только им заблагорассудится. Кстати, возможно, этим они и занимаются в настоящий момент, пока мы с вами беседуем. В вашем, например, доме — а почему бы и нет?
Вот до чего докатилась страна. Престижнее воровать и питаться ежами, как у них, кажется, в обычае, чем зарабатывать себе на жизнь честным трудом. Да, сейчас это именно так. Но ничего, уже близятся перемены. Мы наведем порядок, и, возможно, скорее, чем вы думаете. Во всяком случае, мы над этим работаем. И нас много.
XIV
Рассказывает Реми Дутрело, четырнадцать лет, брат Яна
Когда Ян поднял дверь гаража, я кинулся его обнимать:
— Ай да Ян! Браво!
Он был весь черный от сажи, локти и коленки ободраны. Он изобразил нам в лицах, как спускался по дымоходу на манер альпиниста. Мы поскорее закрыли за собой дверь и принялись искать щиток, чтобы включить свет. Нашел его Поль.
Прежде чем войти в гостиную, мы разулись. Говорить, и то было боязно. Там лежал огромнейший ковер, во весь пол, прямо как в рекламных каталогах. Посередке низкий стеклянный стол, а вокруг него кожаные кресла — в каждом можно втроем сидеть. Мы сбились в кучку да так и ходили из комнаты в комнату. Там одних спален было не меньше пяти, и все чистые, прибранные. Пьер сказал:
— Это девчачьи комнаты.
И правда, на полках были всякие финтифлюшки, на стенах фотографии кинозвезд. Такими вещами только девчонки увлекаются. Потом в гостиной мы и доказательство увидели. На фотографии в рамке семь девочек, и родители с ними. Очень хорошенькие, надо сказать, все блондинки, личики приветливые — и мать, кстати, такая же. Да и отец был на вид довольно симпатичный. Улыбка такая добрая. Мы решили, что будем очень аккуратными, чтоб ничего не попортить, а завтра перед уходом оставим записку — извинимся и поблагодарим.
Холодильник на кухне стоял пустой и открытый. В шкафах тоже ничего, одна только пачка хрустящих хлебцев, мы их тут же и поделили. Для ночевки взяли одеяла из девчачьих спален и положили на ковер в гостиной. Чтоб кровати не пачкать, да и теплее всем в куче. Виктор спросил:
— А телека нету?
Нет, телека не было. Зато Поль ухитрился включить музыкальный центр. Мы на него ругались, чтоб не трогал, но ему если что втемяшится… Музыка была до того печальная, что мы чуть-чуть послушали да и выключили. Но вот ведь странно — при этом она мне все-таки немного понравилась. Я посмотрел, что написано на обложке диска. Музыка называлась «Сюиты для виолончели», а музыканта звали Бах. И диковинные же вещи люди слушают…
Макс спросил:
— А если открыть ставни, отсюда видно Океан?
И в эту самую минуту свет погас. И мы услышали, как заработала электродрель.
XV
Рассказывает Пьер
Если б еще часы были! Мы бы хоть знали, день или ночь! А то в темноте никакой разницы. Младшие кашляют без передыху. Мы уж на них одеяла навалили со всего дома — все равно кашляют. Время от времени с Полем идем в гараж, лупим ногами в дверь и ругаемся на чем свет стоит. Бесполезно, конечно, но хоть душу отвести.
Из-за того, что ничего не видно, мы стали как слепые: все делаем на ощупь.
Самое обидное, что Океан вот он, прямо тут, за двести метров, а не увидишь. Закупорены, как сардины в банке. Ставни не открыть, потому что электричества нет, и гаражная дверь не открывается. А уж как мы с Пьером по ней лупили! Я даже палец отшиб на левой ноге.
А на берегу Океана — это были лучшие часы в моей жизни. Мы сидели и смотрели. Как начало смеркаться, вода тоже стала менять цвет и делаться вроде как сталь. Мы себя перед ним чувствовали совсем маленькими, но он нас как будто защищал. А еще он шумел, мощно так: врраушш! Не знаю, как это описать…