Дитя Океан

Мурлева Жан-Клод

Это я принял по рации сообщение в ночь с субботы на воскресенье. Отцу Дутрело позвонили его дети: они находились в «доме на берегу Океана» тут, у нас. Он описал дорогу, и я примерно представил себе, где это. А главное, упомянул, что подвозил их «толстяк на автолавке». Ну, в наших местах только скажи «толстяк на автолавке» — все в один голос: Дюкрок! Так что мы выехали вчетвером, разбудили Дюкрока, и он уже прямо указал нам дом. Беда в том, что я прекрасно знал, кому этот дом принадлежит. Февру, вот кому. Вам это что-нибудь говорит? То-то и оно. Пытались ему дозвониться — не подходит к телефону. Ну, Февр не Февр,

вскрыли мы гаражную дверь, которая — интересное дело! — была зафиксирована с наружной стороны стальной проволокой.

Знаете картину «Плот „Медузы“»? Ну вот, это самое мы и увидели в свете карманных фонариков. Мальчишки были еле живы. Совершенно оцепеневшие. И очень ослабленные. Пахло в комнате прескверно, рвотой, ну и мочой. И холодно, как в леднике. Они все лежали на полу, сбившись в кучу под одеялами, грязные, истощенные. Свет слепил им глаза. Мы отвели фонарики в сторону.

— Все, ребятки, теперь все будет хорошо…

Один, самый длинный, спросил:

— Есть что-нибудь попить?

Губы у него были распухшие. Я пошел на кухню, открыл кран — вода не идет. Мы сразу вызвали «скорую помощь» и велели привезти воды.

Не знаю, как мы упустили маленького. Да, безусловно, потеряли бдительность. Должно быть, он ускользнул через открытую гаражную дверь. Когда мы его хватились, было уже поздно. Весь остаток ночи и весь следующий день мы обыскивали все кругом, метр за метром. И ни следа. Для меня это так и осталось неразрешимой загадкой. Если б он ушел на пляж и утонул, Океан выбросил бы тело на берег. А если остался на суше — клянусь вам, мы не могли его не найти. Не знаю, куда он мог деться. И по сей день, если кто спросит, я одно могу сказать: не знаю.

Зато уж что я знаю, так это какой у нас тут был цирк, когда остальных братьев стали увозить без него.

Со старшими-то проблем не было. Вполне разумные ребята. Я просто сказал им:

— Езжайте спокойно, мы его найдем.

Они мне поверили. Двое младших вообще почти ничего не соображали. Врач сказал, у них сильный жар. Их почти без чувств отнесли в санитарную машину и положили на койки.

А вот средние — те побуянили. Они, бедные, ничего слушать не желали. И на ногах-то еле держались, а как рванут на берег! Догнали их, конечно, скрутили. Они кричали: «Ян! Ян!» — и отбивались от нас как бешеные. Когда их все-таки затолкали в машину и она тронулась, один, тот, который вывихнул мне палец, все еще бился в заднюю дверь, плакал и кричал:

— Он же не умеет плавать! Он не умеет плавать!

XVII

Рассказывает Ян Дутрело, десять лет

Меня зовут Ян Дутрело. Мне десять лет. Однажды ноябрьской ночью, когда лил дождь, я сманил моих шестерых братьев бежать с родительской фермы. Мы отправились на запад. Через пять дней в городе Бордо, что на берегу Океана, моих братьев задержали. А меня нет.

Та ночь… я ее не выбирал.

Мне не спалось. Я лежал, прижавшись к Фабьену, чувствовал щекой его теплое мерное дыхание. Несмотря на шум дождя, я слышал, что внизу ругаются. Обычно родители в это время уже спят. Ругаются они днем. Тогда я спустился послушать. Когда я вставал, кровать скрипнула. Фабьен спросил, куда я иду. Я ему сказал.

Я прижался ухом к двери родительской спальни, но ничего нового не услышал, все как всегда.

Что у них нет денег. Что она хочет просить материальной помощи. Что все так делают. Что он не хочет. Что лучше он сдохнет, и мы с ним вместе.

Дождь припустил сильнее. Они замолчали. А потом, после долгого молчания, она вдруг сказала:

— А котята?

Меня как ударило. Я-то думал, они не знают. Эти семь котят нашей кисоньки родились как раз накануне. И я там был, я видел, как они появлялись на свет. Я видел, как кисонька улеглась в глубине шкафа, три раза мяукнула от боли и стала тужиться. И когтить солому. Они родились у меня на глазах, все семеро. Она их долго вылизывала, обсушивала. Трудилась, пока все они не стали чистенькими, пушистыми и тепленькими, и только тогда последний раз мяукнула и легла на них — укрыла. И я сказал ей:

— Молодец, кисонька.

И вот мать спросила:

— А котята?

И отец ответил:

— Утром прикончу всех семерых.

И тогда у меня в сердце поднялось бешенство. Оно разлилось по всему телу, по плечам, по рукам, до кончиков пальцев. Я весь стал только им — одной глыбой бешенства. Я поднялся наверх и потянул Фабьена за рукав:

— Надо уходить, Фабьен! Всем! Скорее! Пока не рассвело!

И когда он захотел узнать почему, я сказал ему, что родители задумали нас… задумали плохое.

Мы разбудили братьев, оделись как можно теплее и вышли в ночь. В первые же секунды мы промокли, замерзли… и потерялись.

Я шел впереди. Фабьен и Реми за мной. Остальные следом, держась за руки. Младшие хныкали.

Когда жандармы открыли гаражную дверь, я выскользнул наружу и ждал, пока приедут машины «скорой помощи». Я забрался в первую и затаился под пассажирским сиденьем. Позже, когда машина уже ехала в Бордо, я увидел руку Реми, свесившуюся с койки. Я дотянулся до нее и поскребся ему в ладонь. Он немного переполз и увидел меня. Глаза у него расширились от удивления. Я едва успел приложить палец к губам, чтобы он молчал.

— Реми, послушай меня. Я должен сказать тебе кое-что важное. Родители не собирались нас убить. Они собирались убить не нас, а только котят. А я этого не хотел. Понимаешь? Скажи это остальным, ладно?

Он кивнул — да. Мы держались за руки до самого Бордо. Я выпустил его руку только тогда, когда машина остановилась у подъезда больницы.

— Скажи братьям, ладно?

Я дождался, чтобы все ушли, и вылез из своего укрытия. Я шел пустыми коридорами, открывал дверь за дверью. И вышел на городскую улицу. Было безлюдно и холодно. Я накинул на плечи одеяло, которое взял в машине «скорой помощи», коричневое одеяло, ставшее мне плащом.

XVIII

Рассказывает Жан Мартиньер, шестьдесят лет, помощник капитана

Глядь — на палубе ребенок, совсем маленький. Сидит по-турецки, завернувшись в коричневое одеяло. В то утро мы вышли из морского порта города Бордо с грузом зерна в трюме. Потому что у меня судно грузовое, не пассажирское.

— Ты что это тут делаешь, а? — спрашиваю.

А он, ребенок этот, даже не вздрогнул. Оглянулся на меня через плечо и улыбнулся до того чудесной улыбкой, что и сказать не могу. От такой улыбки сразу забудешь сердиться, можете мне поверить. Я сам дедушка и перед таким вот малышом сразу таю, и он может вертеть мной, как захочет.