Дитя слова
Шрифт:
— А-а, конечно.
— Она собрала меня по кусочкам, и я был благодарен ей. А потом — сам не знаю как — мы очутились в постели. Эти немолодые женщины могут быть настоящими нимфоманками. Нет, я не жалуюсь, это было хорошо. Но вы же понимаете — жена другого человека… мы оба чувствовали себя виноватыми. Я думаю, наш роман исчерпал себя: мы все говорили, что пора ставить точку. И она все пряталась за вас… и потом, когда Фредди решил вчера, что у вас с ней роман…
— Она с треском все закончила, как ты выразился.
— Да. Я думаю, она
— Неужели ты не испытываешь от этого облегчения?
— Да, испытываю. Очень даже большое. В известном отношении. Но мне будет чертовски ее недоставать — не в смысле постели, конечно, а просто оттого, что я не буду видеть ее, не буду говорить с ней… — В светло-голубых глазах Кристофера вдруг появились слезы. Он сидел, уставясь на свою кружку с пивом, и тихонько плакал. На вид ему сейчас можно было дать не больше четырнадцати.
— Что за отвратительная каша, — сказал я. И поднялся. — Ну, мне пора. Еще одно, Кристофер… Я буду бесконечно счастлив, если ты подыщешь себе другое жилье.
— Ох, Хилари… вы рассердились на меня… не надо… мне ужасно жаль… это же была не моя идея.
— Я не рассердился, — сказал я. — Мы остаемся друзьями. Но видишь ли… я предпочел бы, чтоб ты жил где-нибудь в другом месте.
— Извините меня, — сказал Кристофер. — Я, конечно, понимаю. Когда человек питает такие чувства, какие питаете к Лоре вы…
Я ушел. Ночь стояла холодная, по-прежнему густо-черная, но бесснежная. Мысль о Китти не приносила мне сейчас ни облегчения, ни радости. Рай приоткрылся было мне, но больше так не будет. Силы, которые я оскорбил, подтягивались, чтобы уничтожить меня.
ПЯТНИЦА
Была пятница, вечер, время снова приближалось к шести, и я снова подходил к двери дома на Чейн-уок. Вскоре после того, как я явился на службу, мне принесли записку от Ганнера. Она гласила:
«Давайте еще раз попробуем. Не могли бы Вы прибыть в Челси сегодня вечером в шесть? Если я ничего от Вас не услышу, то буду ждать Вас.
Было безветренно, холодно, чувствовалось, как мороз опускается на землю и, мягко касаясь веточек и оставшихся листьев в садах, придает им более четкие очертания. Дыхание облачком вырывалось у меня изо рта. Я позвонил в дверь.
Открыл мне Ганнер. Я вошел, снял пальто и проследовал за ним наверх мимо бесчисленных картинок, сквозь уже знакомый теперь запах, в уже знакомую комнату. Я изнемогал от близости Китти и был рад, что она обещала не подслушивать. Мне отчаянно хотелось не потерпеть неудачи на этот раз — ради нее, ради Ганнера, ради того, чтобы не порвалась последняя спасительная нить, помогающая мне не сверзиться в бездну безумия.
Я прошел к камину и стал к нему спиной. Ганнер тщательно закрыл за нами дверь. Он сказал:
— Хилари…
Все исчезло, даже Китти исчезла, и не было больше никого, кроме голоса, произнесшего мое имя. Он прозвучал как глас, выкликающий обреченных, глас нездешний, исходящий из места, которое они, эти обреченные, считали навеки утраченным.
— О великий Боже… — произнес я.
— Спасибо, что вы пришли.
— Ганнер… Послушайте, вы считаете, мы могли бы выпить?
— Да. Я тоже выпью. Вы знаете, я виделся с Кристел.
— Да. Я этому рад.
— Она — ангел.
— Да. Спасибо.
— Она говорит, что рассказала вам о той ночи.
— Да.
— Можете вы простить меня?
— Я… простить вас?
— Это был ужасный, безумный поступок… я даже не буду пытаться его объяснить. Это была одна из тех удивительных минут, когда человек как бы скользит, не отдавая себе отчета в своих поступках.
— Я знаю, знаю. Кристел любила вас.
— Да. Это, знаете ли, так растрогало меня тогда.
— Вы пожалели ее. Вы были к ней так добры. Едва ли кто-нибудь еще так к ней относился. Едва ли кто-нибудь вообще замечал ее.
— Это была не просто жалость. Она была такая смешная храбрая девочка. И… о-о… такой ангел…
— Ганнер, я так ужасно, ужасно жалею о том, что случилось… это было до того страшно… я причинил столько вреда… если вам от этого станет легче, могу сказать, что я сломал себе жизнь… я никогда даже и не пытался что-либо в ней спасти…
— Теперь это уже не может служить мне утешением, — сказал он.
Мы посмотрели друг на друга.
В комнате было жарко. Ганнер, видимо, вспотел. Пиджак его был распахнут, галстук спущен, и он расстегнул несколько пуговиц рубашки. Я чувствовал, что лицо у меня взмокло и горело от перехода из холода в тепло.
— Сейчас у нас идет лучше, чем в прошлый раз, — сказал я.
— А почему вы допустили, чтобы в прошлый раз так получилось? — спросил Ганнер.
— А почему вы вынудили меня к этому? Я считал, что должен вести себя так, как вы хотите. Но позвольте мне теперь еще раз сказать… Господи, все кажется таким зыбким после того, что произошло… что могут сделать слова…
— Странно, вот уж никогда не думал, что мне это будет хоть в какой-то мере важно. Я вас так ненавидел, — вам, наверно, трудно даже представить себе такую ненависть и как она может разъедать душу…
— Но теперь вы больше не ненавидите?
— Нет, кажется, — нет. Могла ли она пройти? Возможно, Кристел помогла. Это было просто… поразительно… наша встреча с Кристел в среду. Она вам не рассказывала?
— Почти нет. Сказала, что угощала вас рыбными палочками. Сказала, что вы никогда их прежде не ели.
— Рыбные палочки — да, да! И я плакал.
— Этого она мне не говорила.
— Я много лет не плакал. Это было необыкновенно. А Кристел читала из Библии.
— Какое место?