Дивизия цвета хаки
Шрифт:
Один раз на часок зашли «бородачи» особой породы – «грушники». Об одном из них мне сказали, что он внук Федора Гладкова. И тоже Федор. На вид внуку известного писателя было около сорока лет. Значит, полковник.
У меня с писателем Гладковым были отношения особые. «Огненный конь», «Цемент» и «Зеленя» я прочитал запоем, будучи еще отроком, лет в 12. Так уж случилось. У соседа Султана, в книгах покойного его отца, доцента, Гладков был представлен этими тремя произведениями. Не улыбайтесь, но в детстве мне очень нравился «Перекоп» Олеся Гончара. В возрасте сорока лет я взял в руки эту эпопею и с первых строк почувствовал такую фальшь, что просто отложил и постарался
Когда гости, сравнив мой чай с коньяком, уже уходили к самолету на Кабул, я улучил момент:
– Я читал и помню некоторые романы вашего деда. В детстве читал. Рано, может быть. Но помню.
«Борода» благодарно посмотрел, протянул руку:
– Спасибо. Думаю, мы еще встретимся.
Не встретились. Вскоре мне сказали, что Гладков погиб. Кажется, под Джелалабадом.
Душой всех «спецов» из «Кобальта» был Барласов. Он именовал себя потомственным питерским чекистом и рассказывал немало занятных историй. Про то, как дед его ловил немецких шпионов и диверсантов во время блокады Ленинграда, как поступали с каннибалами.
– Было и такое. Ели человечину. Приходилось и с этим разбираться.
– Ну а как с ними?
– Да просто. Поступит сигнал. Проверят. Окружают квартиру, подвал, котельную и забросают гранатами.
Барласов не пил водку. А уж вино афганское или там «шароб» – самогон из кишмиша – тем более. Желудок не позволял. Гастрит. За столом, где звенели стаканы, он ограничивался прихлебыванием из плоской металлической фляжки, в которой плескалась жидкость с важным названием – «Бурже».
Сидя в самодельном шезлонге (кусок брезента, резные рейки от упаковки «НУРС»), кстати, я окрестил это сооружение «креслом Барласова», он просвещал меня о жизни молодых оперов уголовного розыска, которые по неделям выслеживали своих подопечных, питаясь пирожками в подворотнях. Нередко попадали под огонь своих же коллег из районных отделений, поскольку операции по захвату и тогда плохо согласовывались. А то, что в конце 90-х годов стали рассказывать и показывать в фильмах про милицию, он мне поведал в начале восьмидесятых.
– Знаешь, сколько наших сидит? Специальные зоны для сотрудников есть. В общую не определишь – убьют.
От него я получил толковые уроки, как распознать слежку, как, без особых последствий, носить огнестрельное оружие, как вести себя при задержании. Его же больше интересовала химия, в частности сильные слабительные, тонизирующие, наркотики – их вид, действие. Как-то он спросил про ЛСД. Выложив все, что знал по учебникам, я услышал следующее:
– Как-то взяли мы одного из Сибири. С поезда сняли. За мужиком всего хватало. Но тут чисто! Ни оружия, ни денег. В рюкзаке только три буханки черного хлеба. Корки с одной стороны срезаны, в середине плесень зеленая, а горбушка на место опять приклеена изолентой. Вот что это? И буханки какие-то теплые.
Барласов как-то произнес поразившую меня фразу: «Добровольное признание отягощает вину и дальнейшую судьбу осужденного». На первых порах она казалась мне парадоксом, даже ерничеством. Но теперь... Кстати, еще один представитель «Кобальта», из Тулы, много рассказывая о порядках «на зоне», серьезно посоветовал:
– Попадешь в ментовскую – не колись. Ни в коем случае не колись.
С Днем Победы!
«Две радости в Афганистане: письмо и баня». Эту пошлость изрек со сцены Розенбаум в 1987 (?) году во время концерта. Дело было на летней площадке Дома офицеров 40-й армии, под Тадж-беком (более известным как «дворец Амина». Откуда
Письма, через одно, приходили с пометкой «Поступило в поврежденном виде». Изрядная часть и вообще не попадала к адресатам ни в Афган, ни в Союз.
А баня...
А вши, кишмя кишевшие в больших и малых гарнизонах? На солдатах, естественно. Ну и офицерам тоже хватало.
Баня была большой радостью, которая, как известно, доступна не всем. (Конечно, певца, дорогого гостя, упарили и пистолет на время выдали, и камуфляж. Вот и потянуло на стихи...)
А теперь о конкретной бане и о том, что в ней «спарилось» в День Победы в 1981 году. 9 мая.
Банька эта стояла между вертолетной эскадрильей и местом, которое впоследствии стало называться «файзабадская пересылка». Здесь парковались бронетранспортеры, БМП, автотехника из Файзабада, где стоял отдельный мотострелковый полк. Здесь же, на пыльном пятачке, собирались те, кто ждал оказии в Файзабад или в Союз.
Баньку держал «старший немец» – старшина ТЭЧ отдельной вертолетной эскадрильи. Меня, как заядлого парильщика, он приглашал попариться довольно часто. И через годы поклон ему за доброту душевную. Ведь к посещению чужими «своих» парилок в Афгане относились не очень приветливо. Вода – дефицит, горючка тоже денег стоит. Топилась баня авиационным керосином (РТ, кажется).
Так вот, наступило 9 мая. Утром было все чин чином. День же развернулся во всей красе. Праздновали. Тут сама дата обретала особую окраску. День же святой! Да еще в армии, да еще вдали от Отечества, хотя граница с ним была в сорока километрах. Но Отечество ассоциировалось с Москвой. А в Москве – салют. А у нас что, нет средств для салюта?
Ракетниц, автоматов и пистолетов?
Или боеприпасы на счету?
Начальство авиационное с подругами День Победы отмечало в бане. Там, в пристройке, затянутой масксетью, был и стол, и бассейн небольшой, но глубокий и чистенький. «Немец» в нем проточную систему устроил.
И вот, задолго до салюта в Москве (по признаку «кондиции»), поднялась пальба на всем аэродроме, в расположении полков, в боевом охранении. Я в это время собирался на праздник, а точнее, на вечеринку к десантникам, Марзоев пригласил. Но пришлось задержаться. Трассирующие пули «салюта» и ракеты очень уж низко шныряли. Собрал бойцов в палатку, велел лечь на пол. И не зря. В брезенте так и появилось две дырочки. Да вот еще нюанс: днем я с «немцем» выпил спирту, разведенного минералкой, а поскольку к Стасу в «теплом» виде идти не хотелось, там обещали даже танцы с дамами из летной столовой, я усиленно обливался холодной водой и... потерял голос. Смех и грех!
Но салют потихоньку иссяк. И я вышел из палатки. Возле бани толпился народ. Что случилось?
– Там начпо полка убили, – с вытянутым лицом сказал дневальный по стоянке. – Вон старшина идет. Он туда простыни относил.
«Немец» с ошалевшими глазам только и сказал:
– Пуля в голову. Ну, теперь начнется.
И началось. Но не сразу, а спустя дня три. Арестовали старшего лейтенанта Андрея (Топоркова?), техника. Парень был мне знаком. Скромный, приветливый, весь погруженный в свою работу в какой-то хитроумной лаборатории на колесах. С ним мы сошлись на почве фотографических премудростей. Его интересовала содержательная сторона: планы, сюжеты, динамика снимка, а меня – материально-техническая. У летчиков было море фотобумаги и реактивов.