Дивные пещеры
Шрифт:
Ему не нравился ее голос, когда она говорила про ребенка.
Родник давал жизнь всей этой ложбинке. Остатки его стекали по отвесной скале в реку широкой мокрой полосой, но только в пасмурный день родник достигал реки; когда было солнце, он высыхал где-то посредине скалы. В жаркий день Нина жалела родник: «Бедненький, умер, не дотянулся до мамы». В хмурую же погоду она радовалась и хлопала в ладоши: «Ура! Они вместе!» Нина, наверно, поэтому любила пасмурные дни, хотя нельзя было загорать и купаться.
Семен Петрович взял вещи и пошел к скале. У основания скалы росли невысокие кусты терновника. Рудаков протиснулся сквозь них, положил рюкзак и сумку на землю и с трудом отодвинул в
– Нинок, ну где ты там?
– Иду, иду…
Рудаков посветил в ход.
– Тоже никто не был? – спросила девушка, подбегая.
– Нет… Плиту не трогали.
– А изнутри?
– Чтобы попасть сюда изнутри, надо сначала войти в Черное море.
– Ты думаешь, они тянутся до моря?
– Вполне может быть.
Семен Петрович первым влез в ход и посветил Нине. Они очутились в небольшой уютной пещере. Пол пещеры застилали высохшая трава и листья; в углу из камня, на который были набросаны мелкие ветки и сухое сено, было сооружено широкое ложе. Ложе аккуратно застилало старенькое одеяло, наполовину прикрывавшее подушки в розовых наволочках. Возле этой кровати лежал тоже старенький коврик и две пары тапочек: мужские и женские.
Пещера была обжита. В противоположном углу стояли грубо сколоченные стол и две табуретки, над ними полка с посудой, портативная газовая плитка. Стена этой своеобразной кухни на высоту человеческого роста была выкрашена голубой масляной краской.
Над столом даже висела картина: на вставленном в рамку полотне был изображен пляж на берегу речки с высоты птичьего полета. Безбрежные, уходящие за горизонт просторы: луга, перелески, извивающаяся река и лишь два человека лежат на пляже – мужчина и женщина. От огромной скалы к ним тянется тень. Еще немного, и эта тень уничтожит солнечную полоску пляжа, накроет мужчину и женщину и уйдет дальше в светлые просторы делать свое черное дело. За скалой, словно дожидаясь сигнала, прятались сумерки. По картине можно было определить время – где-то около семи вечера.
Эту картину нарисовала Нина с натуры, со скалы. Рудаков лежал на пляже, а она рисовала, взобравшись на самую вершину.
Картина не нравилась Рудакову. Была в ней какая-то безнадежность. Было жалко эти светлые просторы, которые скоро исчезнут, накрытые тенью от скалы и прячущимися за спиной скалы сумерками. Хотелось, чтобы эти двое на пляже убежали подальше от реки, от подкрадывающейся к ним черноты. Но они лежали, доверчиво сдвинув друг к другу головы, видно, увлеченные разговором, и не видели опасности. Впрочем, куда бежать? Вскоре вся долина покроется мраком. Эти двое, наверно, понимали, что бежать поздно, бессмысленно, зачем тратить драгоценные минуты в панической суете бега, лучше насладиться оставшимся на их долю солнцем. И они лежали, доверчиво сблизив тела, в их позах не было страха, но и не чувствовалось полного счастья. Казалось, мужчина и женщина постоянно помнили, что черная тень всего лишь в нескольких метрах от них, и они спешили. Спешили закончить разговор, спешили вобрать кожей как можно больше солнца, спешили насмотреться друг на друга – точка, откуда зритель смотрел на мужчину и женщину, находилась очень высоко над землей, и нельзя было рассмотреть лежащих во всех подробностях, но все же очевидно было, что мужчина слегка приподнялся и пристально смотрит на женщину.
– Тебе нравится? – спрашивала часто Нина, смотря на картину, когда они сидели за столом.
– Хорошо передан простор, – уклончиво отвечал Семен Петрович. – Но лучше, если бы было утро.
Нина
– Утром все пропадет. В картине не станет смысла.
– А сейчас… Сейчас она какая-то очень грустная, – говорил главный бухгалтер. – Я вообще не люблю вечер.
– Я специально сделала вечер. Вечер всегда полон мудрости и смысла.
– Зато утро – надежда.
– Бессмысленная надежда.
– Все равно надежда. Надежда и не должна иметь никакого смысла. Просто надежда, и все. Утром, если пораньше встанешь, всегда кажется, что тебя ждет что-то хорошее.
– А потом оказывается, что ничего хорошего нет.
– Ну и что? Зато прожил день с верой. А вечер – это конец. Конец всему: и делам и надежде…
Нина не соглашалась.
– Не конец, а венец. Итог. Информация к размышлению. Да, согласна, это не так приятно, как надежда, но мы ведь и не должны стремиться все время к приятному. Тогда мы просто выродимся. Утро говорит: «Все впереди», вечер отвечает: «Впереди больше ничего нет. Подумай о том, что было». Утро – это радостный крик, вечер – это мудрое молчание. Мне утро напоминает ребенка, эгоистичного, глупого, капризного, самовлюбленного, который кричит: «Дай каши! Хочу шоколада! Пойдем в кино!» А вечер похож на старика. «Возьмите у меня все, оставьте меня в покое, дайте посидеть, подумать».
Семен Петрович обычно не спорил дальше. Ему не нравилась не только сама картина, но и разговор о ней. Не нравилась ему еще и одна деталь в картине, которая почему-то раздражала его, хотя, может быть, художница и не думала делать это специально.
Была большая разница в позах мужчины и женщины. Женщина лежала на песке спокойно, покорно, она вся отдалась солнцу, покою, разговору с любимым человеком, ее не очень беспокоила приближающаяся тень, а если и беспокоила, то она сумела подавить в себе это беспокойство, глубоко загнать его внутрь себя; она старалась отвлечь от тени и внимание мужчины, замкнуть его внимание на себе, увлечь разговором.
Мужчина, хотя и придвинулся к женщине и приподнялся, глядя ей в глаза, но поза его была напряженной, тревожной. Создавалось такое впечатление, что мужчина слушает женщину, а все его внимание направлено на подкрадывающуюся тень. В любой момент человек может не выдержать и убежать на залитый солнцем луг, бросив женщину одну на берегу реки.
Вот какое впечатление было у Рудакова о картине, и поэтому он не любил и даже боялся картину.
Семен Петрович положил фонарик на кухонную полку, направив его луч в потолок. В пещере наступил приятный полумрак. И вообще она мало напоминала пещеру. Прямо жилая комната. Пахло сеном, сухими цветами, дымком, кухней. Главный бухгалтер как-то взял два дня без содержания посередине недели, выписал на заводе вязанку досок, приехал сюда, сколотил мебель, соорудил кровать, покрасил стену, натаскал травы и веток… Нина ахнула, когда вошла, потом долго обнимала Семена Петровича и плакала:
– Это наш дом… Наконец-то у нас есть свой дом… Я так мечтала…
Здесь им была не страшна любая непогода. Они забирались под одеяло на мягкую, источавшую медовый запах кровать; молчали, разговаривали, слушали музыку, льющуюся из поставленного в ногах транзисторного приемника. Впрочем, дожди бывали редко, лето стояло на редкость сухое и жаркое, и они почти все время проводили на реке, приходили сюда только ночевать.
Рудаков разложил на полке и столе принесенные продукты: хлеб, овощи, банки консервов, колбасу, сало, яйца, сырую курицу. «Ужас! – всегда удивлялась Нина. – Здесь же на целый санаторий!» – она всегда еду соизмеряла с порциями в своем санатории. Поставил бутылки с водкой, пивом, ситро, кефиром – Нина любила кефир, санаторная привычка.